Такси уехало, но Лаверн не заметил этого. Пара ребятишек пробежала мимо, потешаясь над ним. «Нет. Нельзя возвращаться к Джесс», – решил для себя Лаверн. Он не сделает ей приятно, лишь принесёт страдания и боль.
Заставив себя подняться на ноги, он поплёлся к квартире Синтаса. Остановился возле двери и, обернувшись, посмотрел на оставленный за спиной город. Нет. Он не может остаться. Не может. Лаверн открыл дверь и перешагнул через порог. Прошёл в свою комнату и лёг на кровать.
Сотни фотографий, окруживших его, напомнили о возможности другой жизни. Лаверн перебирал их, стараясь ни о чём не думать, но мысли были, воспоминания, голоса. Они возникали в сознании, напоминая, что есть мир, где нет ни боли, ни отчаяния. Мир, утративший своё очарование, но оттого ставший ещё более желанным в своей естественности.
С трудом дождавшись вечера, Лаверн вышел на кухню. Дверь в Чикаго тридцатых ждала его. Проверив содержимое карманов, он убедился, что ничего не забыл. Теперь осталось сделать лишь пару шагов.
Лаверн прислушался, надеясь, что голос Фанни придаст решимости. Нет. Его встретит лишь тишина. Но и тишину можно пережить. Даже наслаждаться тишиной, если впереди ещё целая жизнь. Лаверн сделал ещё одни шаг вперёд. Сердце замерло. «Где же эта волшебная перемена?» – он до боли в глазах вглядывался в новую современную дверь. Нет. Этого не может быть! Слёзы отчаяния покатились по его щекам.
Не веря в происходящее, он повернул ручку и перешагнул через порог. Ничего. Он был в девяностых. Больной. Обессиленный. Лаверн запрокинул голову и с мольбой посмотрел на звёздное небо. Если бы он помнил хоть одну молитву, то начал сейчас молиться, умолять, стоять на коленях и просить, просить, просить…. Но он не помнил.
Глава шестнадцатая
Дни превратились в кошмарную череду безнадёжности. От мира, обещающего спасение, остались лишь фотографии. Лаверн смотрел на них, убеждая себя, что всё можно вернуть. Нужно лишь верить. Как в прошлый раз, когда Фанни уехала на месяц. Мысли об этом заставили его снова взяться за фотоаппарат. Чарующий желанный мир приоткрывал свою завесу фотокамере, но не желал показываться глазам.
В часы, когда боль становилась невыносимой, Лаверн начинал ненавидеть фотоаппарат за то, что тому позволено видеть то, что не может видеть он сам. Как-то раз ночью, в бреду, он вышел на кухню и, открыв дверь, заставил себя поверить, что снова оказался в Чикаго тридцатых. На мгновение ему показалось, что спазмы оставили его тело.
Запрокинув голову, он посмотрел на чёрное небо. Белые кудрявые облака плыли по смолянистой глади, пряча за собой жёлтую луну, скрывали её наготу, исчезая почти сразу, как только им удавалось исполнить эту роль. Вдохнув полной грудью, Лаверн закрыл глаза. Память выудила из своих закромов звук тарахтящего «Паккарда», запах жареного мяса, звон ключей, дивное далёкое пение.
– Майк, – услышал он голос Фанни. – Майк ты здесь?
Сердце бешено забилось в груди. Дыхание стало неровным, хриплым. Волнение превратило ноги в непослушные ходули.
«Я здесь! Здесь! Здесь!» – хотел закричать Лаверн, но понял, что не может.
Открыв глаза, он удивился, что не видит прежнюю картину неба. Веки широко распахнуты, но вокруг темнота. Густой воздух отказывался проникать в лёгкие. Тошнота подступила к горлу. Лаверн боролся с телом, отчаянно цепляясь за остатки сознания, но тьма побеждала. Неизбежная, непобедимая. Последнее, что смог почувствовать Лаверн – боль от падения. Она проникла в него, заполнив каждую клетку, вытеснив всё, что оставалось от здравого смысла.
Дальше наступило забвение. Он плыл в его пустоте, словно ребёнок в утробе матери. Ни мыслей, ни страхов, ни печалей. Безбрежный океан бесконечности разверзся перед ним, затянув в свою пучину. Но неожиданно, где-то высоко, сквозь пелену сна и мрака, он услышал далёкий голос. Тихий и слабый, но он пошатнул монолитную гладь мрака и безмолвия, заставил её расколоться, выпустив пленника.
Лаверн слабо кашлянул и открыл глаза. Он находился в больнице. Подключённая к нему аппаратура издавала слабый монотонный писк. Капельница закачивала в вены какой-то раствор. Лаверн снова слабо кашлянул. Горькая улыбка тронула его губы. Как странно, наверное, вернуться из мира тьмы и увидеть перед собой не лицо жены, ребёнка или одного из родителей, а бледное, напуганное случившимся, лицо соседа по комнате.
– Ну, и напугал же ты меня! – признался Синтас.