В ту первую ночь нас с Альбертом наказали за возражения миссис Тельме Брикман, директрисе школы. Альберту было двенадцать, а мне восемь. Мы оба были новичками в Линкольнской школе. После ужина – водянистого безвкусного рагу, в котором плавало всего несколько кусочков моркови и картошки, что-то зеленое и склизкое и малость свиных хрящиков, – миссис Брикман села во главе большой столовой и рассказала всем детям сказку. Большинство ужинов заканчивалось одной из сказок миссис Брикман. Обычно в них содержался некий моральный урок, который она считала важным. После она спрашивала, есть ли вопросы. Позже я понял, что это было тщеславие, создание видимости, будто с ней возможен диалог, разговор между разумным взрослым и разумным ребенком. Тем вечером она рассказывала сказку про состязания черепахи и зайца. Когда она спросила, есть ли вопросы, я поднял руку. Она улыбнулась и обратилась ко мне:
– Да, Оди?
Она знала мое имя. Я был в восторге. Среди моря детей, которых было так много, что я не надеялся когда-нибудь запомнить имена всех, она помнила мое. Я еще подумал: это потому, что мы новенькие, или потому, что мы самые светлокожие в просторном помещении, полном индейских детишек.
– Миссис Брикман, вы сказали, что смысл истории в том, что быть ленивым плохо.
– Это так, Оди.
– Я думал, что смысл в том, что выигрывает медленный и упорный.
– Не вижу разницы.
Ее голос звучал строго, но не резко, до поры до времени.
– Миссис Брикман, папа читал мне эту историю. Это одна из басен Эзопа. И он сказал…
– Он сказал? – Теперь что-то в ее манере говорить изменилось. Как будто она пыталась выкашлять застрявшую в горле рыбную кость. – Он сказал?
Миссис Брикман сидела на высоком табурете, чтобы ее было видно всем в столовой. Она слезла с табурета и пошла между длинными столами – девочки с одной стороны, мальчики с другой – к тому месту, где сидели мы с Альбертом. В абсолютной тишине огромного помещения я слышал скрип, скрип ее резиновых подошв по старым половицам. Мальчик рядом со мной, имени которого я еще не знал, отодвинулся, словно стремясь оказаться подальше от места, куда вот-вот ударит молния. Я бросил взгляд на Альберта, и он покачал головой, показывая, чтобы я молчал.
Миссис Брикман встала надо мной.
– Он сказал?
– Д-д-да, мэм, – ответил я, заикаясь, но не менее почтительно.
– И где он?
– В-в-вы знаете, миссис Брикман.
– Мертв, вот где. Его больше нет, чтобы читать тебе истории. Теперь ты слушаешь мои истории. И они значат то, что я говорю. Понятно?
– Я… я…
– Да или нет?
Она наклонилась ко мне. Она была стройной, с нежным овальным личиком жемчужного цвета. Ее глаза были зелеными и острыми, как молодые шипы на розовом кусте. Длинные черные волосы она носила распущенными и расчесывала, пока они не становились мягкими, как кошачья шерстка. От нее пахло тальком и – еле уловимо – виски, эти ароматы с годами станут мне хорошо знакомы.
– Да, – сказал я как никогда тихо.
– Он не хотел проявлять неуважение, мэм, – вмешался Альберт.
– Я с тобой разговариваю?
Зеленые шипы ее глаз воткнулись в моего брата.
– Нет, мэм.
Она выпрямилась и обвела столовую взглядом.
– Еще вопросы?
Я думал – надеялся, молился – что на этом все и закончится. Но в тот вечер мистер Брикман пришел в спальню и вызвал нас с Альбертом. Мужчина был высоким, худощавым и красивым, по мнению многих женщин в школе, но я видел только его огромные черные зрачки. Он напоминал мне змею с ногами.
– Мальчики, сегодня вы спите в другом месте, – сказал он. – Идите за мной.
В ту первую ночь в тихой комнате я почти не сомкнул глаз. Стоял апрель, и гулявший по пустошам Дакоты ветер еще был холодным. Со смерти папы не прошло и недели. Наша мама умерла за два года до этого. В Миннесоте у нас не осталось ни родни, ни друзей – никого, кто знал бы или волновался о нас. Мы были единственными белыми мальчиками в школе для индейцев. Что может быть хуже? Но потом я услышал крысу и остаток долгой темной ночи до рассвета жался к Альберту и железной двери, подняв колени к подбородку, не скрывая слез, которые видел только Альберт и до которых все равно никому, кроме него, не было дела.