Гулко хлопнула дверь лифта, и Любовь Ивановна вскочила: вернулся Долгов, — надо сказать, что Галя спит и чтобы не шумел.
Долгов был один, без родственников, скучный и усталый, будто вернулся не с банкета, а с тяжелой работы. Любовь Ивановна успела выйти на площадку раньше, чем он открыл свою дверь.
— Саша!
— Да?
— Постарайся не греметь, она спит, — сказала Любовь Ивановна. Долгов прислонился к дверному косяку. — Что с тобой?
— Стресс выходит, не обращайте внимания, — ответил Долгов. — А у вас, как я понимаю, был не очень-то приятный разговор с начальством?
Она пожала плечами. Почему же неприятный? Обычный деловой разговор. Долгов хмыкнул в бороду.
— А если не секрет?
Она рассказала о разговоре с Туфлиным, и Долгов вытащил из кармана свою трубочку.
— Все правильно, — сказал он. — Шеф спит и во сне видит себя членкором. Для этого ему, как минимум, нужно все время быть на современной волне. Самому недосуг, а темка вроде бы самая-самая, как я понимаю, ну, а почему он сунул ее вам — понятно. Вы, Любовь Ивановна, из ломовых лошадей, простите уж меня за это… И будете ломить на шефа год или два, сколько там получится. В кандидаты вы не рветесь, и это он тоже железно сечет.
— Перестань, пожалуйста, — поморщилась Любовь Ивановна. — Все-то ты знаешь, все высчитываешь.
Долгов разжег трубку, затянулся и, разгоняя дым рукой, тихо спросил:
— Но ведь, Любовь Ивановна, вы ждали меня не для того, чтобы сказать, что Галка спит?
2
Туфлина не было два дня, — секретарша сказала, что он в городе, оформляет документы на командировку в Бельгию, — и только в среду он вызвал Любовь Ивановну к себе.
Лаборатория находилась в ЭТК — экспериментально-техническом корпусе, или, как по начальным буквам его окрестили институтские остряки, — Этой Тихой Конторе. До административного корпуса надо было идти длинными коридорами, подниматься и спускаться по узеньким лестницам, и Любовь Ивановна успела как бы проиграть в себе предстоящий разговор с Туфлиным.
Она уже просмотрела все материалы по трубным сталям, какие были в институтской библиотеке, и реферативный журнал «РТ», и комплекты «Металлографии и термообработки» за несколько лет, — ничего похожего на то, что надо было сделать, у нас еще не делалось. Значит, она была права, и все придется начинать на голом месте, тем самым методом «тыка»? Ну, положим, не совсем на голом: студенты-первокурсники — и те знают, что при термообработке стали меняется аустенитное зерно.
Ей пришлось подождать: Туфлин разговаривал с кем-то по междугородному телефону, но все-таки встал из-за стола, чтобы поздороваться с Любовью Ивановной.
Она села в кресло, низкое, неудобное, и, стараясь не прислушиваться к чужому разговору, подумала, что Долгов, конечно, зря так относится к Туфлину. В молодые годы люди хорошо видят человеческие слабости, потому что они еще несвойственны им самим, но не понимают их и, тем более, не хотят оправдывать или хотя бы прощать их. Что из того, что Туфлин, почтенный доктор физических наук, лауреат Государственной премии (еще старой, Сталинской), хочет быть членкором? А сам Долгов не хочет? И разве можно сравнивать, какую жизнь они прожили и как шли в науку? У Долгова все по линеечке: школа, институт, аспирантура, диссертация… Туфлин — и это тоже знали все — не успел защититься в сорок первом, ушел на фронт, был ранен и три года проработал на Урале, в заводской лаборатории. Потом еще три года работал над новой диссертацией — та, довоенная, показалась ему безнадежно устаревшей и ненужной. А ведь мог защититься и по старой, вполне мог! Надо было обладать и мужеством, и честностью перед самим собой, чтобы отважиться на такой шаг. И доктором он стал поздно, уже пожилым человеком: все не хватало времени. Он был слишком хорошим организатором, а у нас много хороших ученых и мало хороших организаторов. Этот институт — его любимое детище. Говорят, когда институт строился, Туфлин месяцами мотался по командировкам, выбивая все необходимое.
Молодым не нравится, что он носит яркие клетчатые пиджаки, а не какую-нибудь затрепанную куртку с кожаными заплатами на локтях — писк нынешней моды! — и что он всегда с пестрой «бабочкой», и что от него пахнет какими-то хорошими духами. Они посмеиваются втихую: «Туфлин-Подкаблучников», потому что жена Туфлина моложе его на двадцать шесть лет и он называет ее заинькой, а у них, молодых, принято называть своих жен швабрами, сковородками, шнурками или клизмами. Им не по душе, что со студентами-дипломниками возятся они, а деньги, по двадцатке за каждого, получает Туфлин. И что в последнее время зачастил по заграницам, и порой не один, а со своей заинькой, и заинька возвращается оттуда в таких мехах и замшах, что швабры, шнурки и сковородки только вздыхают украдкой.