Аккуратнее
Он проснулся, каким еще в детстве просыпался после долгого плача на ночь, — не просто измученным, с отекшими больными глазами, но еще и с ложным ощущением сильного жара. Не имело смысла проводить пятнадцать минут, закрыв лицо подушкой и уговаривая себя отменить первый прием, — он никогда не отменял приемов, если не был действительно сильно болен. Он сполз с кровати, на четвереньках добрался до шкафа и позволил себе надеть вчерашнюю рубашку. С трудом преодолев желание все так же, на четвереньках, двинуться вниз по лестнице, он в два рывка встал на ноги и, едва видя ступеньки сквозь тяжелые, опухшие веки, спустился из квартиры вниз, в собственную крошечную приемную. Тут выяснилось, что даже вчера ночью, чудовищно пьяный и истерзанный плачем, он не только заставил себя уйти спать наверх, в квартиру, но и напоследок привел кабинет в порядок: в частности, выбросил пустую бутылку и положил на подлокотник своего кресла записи к первому утреннему приему. До появления пациентки оставалось всего ничего. Он испытал ко вчерашнему ночному себе некоторую благодарность (пусть и смешанную с отвращением), опустился в кресло, раскинул ноги, закрыл глаза, растягивая последние минуты упоения собственным горем, — и вдруг понял, что вчера, лежа на ковре и рыдая, опустошил коробку с бумажными салфетками, которая всегда стоит на столике перед пациентом. Он заставил себя открыть глаза, взял с подлокотника папку и торопливо просмотрел заметки по трем предыдущим визитам Р. Сдержанность Р., безусловно, носила болезненный характер, и Р. подменяла нормальные проявления эмоций долгими рациональными разлагольствованиями. Но сегодня, — он знал это совершенно точно, — сегодня Р., наконец, расплачется.
Differential
Все началось с бессмысленного, но изнурительного страха, что каждый его телефонный собеседник пытается обязательно закончить разговор констатацией какого-нибудь узкоспециального энциклопедического факта.
Обещание
Еще там, среди густых темных вод, он получил от Господа обещание. Господне обещание было круглым, тяжелым, плоским с двух сторон, а по краю — шершавым. Сперва обещание не помещалось у него в кулачке, но он сжимал его и рос, рос, и обещание, наконец, удобно устроилось в ладони, — так же удобно, думал он, как умостится в ладони вся его предстоящая жизнь, со всеми радостями и добродетелями, награду за которые он получил от Господа авансом. Потом наступила ночь, когда он, внезапно проснувшись, понял, что задыхается, и что его тело камнем тянет вниз, а гладкие стены комнаты сжимаются и разжимаются, выталкивая его наружу. От ужаса он свернулся в клубок и так крепко зажмурился, что зазвенело в голове. Его выталкивало и тянуло, выталкивало и затягивало куда-то, он лежал, спеленутый собственным страхом, тем смертным отупением, какое посещает всякого, от кого мир вдруг начинает бесповоротно и яростно избавляться. Вдруг он понял, что от испуга случайно разжал кулак и выронил Господне обещание. Он стал судорожно шарить вокруг ручками, ворочаться, извиваться, пытаясь нащупать в ускользающей темноте аккуратную, круглую вещь. Он бил ногами в мягкие стены, надеясь отодвинуть их и обнаружить обещание в скользких складках навсегда закрывающейся комнаты. Где-то снаружи эти удары вызывали крики, полные страха и ожидания. Вдруг кто-то схватил его за ногу, повернул, потянул и вытащил на свет. На секунду все показалось ему таким ужасным, что он забыл о потерянном обещании и решил немедленно умереть, но ему все мешали. От него чего-то хотели, тормошили его, шлепали, лазили пальцами ему в рот, опять шлепали. Он и сам чего-то невыносимо хотел, чего-то, что и само просилось наружу — ему даже представилось, что его собственное тело сжимается и разжимается, выталкивая это что-то из себя, и, наконец, он разразился отчаянным, несчастным, горьким криком, который присутствующие в комнате долго не могли унять.