Когда умерла мать, связь между фермой и Салиной стал осуществлять старший брат, Витторио. Он довольно часто навещал Клару, как правило, по утрам — из деликатности, — он привозил ей яйца, овощи, птицу и цветы, букет обычно подбирала одна из золовок: Джина, Эрминиа или Элена. Клара, со своей стороны, посещала родных только по большим праздникам, в общей сложности раза четыре или пять в год, да и то гостила там недолго. В Салине же она жила в обществе старой служанки Торелли, Марии Торелли, на лице которой застыло горестное выражение аристократки, потерявшей после кровавой революции свое имущество и вынужденной трудиться в изгнании, выполняя работу ниже своего достоинства. Мария Торелли любила Клару, как собственную дочь, истово шпионила за ней в интересах «племени», знала часы, когда приходил Валерио, и, как только он появлялся, становилась призраком. В этот вечер, например, она уже успела скрыться у себя в комнате, на другом конце дома, и слушала Миланское радио, передававшее «Риголетто».
Покончив с едой, Клара и Валерио вернулись в маленькую гостиную.
— Много было сегодня работы, дорогой?
Она часто задавала этот вопрос и всегда с неизменным оттенком сожаления в голосе, словно сокрушалась о том, что приходится тратить такую уйму времени и сил на второстепенные вещи, в то время как всю жизнь должна была бы заполнять одна любовь.
— Да. Работы было много, — ответил он.
На диване она крепко прижалась к нему. Он чувствовал, что теперь она довольна и счастлива. Быть может, она плакала, потому что знала: скоро вернется Анджела!
— Ничто не сможет нас разлучить, Клара, — сказал он. — Ничто и никто. Никогда…
Она что-то пробормотала. И закрыла глаза. На лице ее появилось хорошо знакомое ему выражение, которое означало сладость наслаждения и горечь страдания. Он тихонько опрокинул ее на подушки, ощущая себя могучим, всесильным богачом, его охватила бурная радость, в порыве которой он ласкал плечи и грудь Клары. Под пеньюаром на ней ничего не было, она казалась такой горячей и невесомой, и он лег на нее, а она продолжала шептать несвязные слова, сжимая его в своих объятиях.
Они долго лежали, прижавшись друг к другу, оторванные от мира, словно потерпевшие кораблекрушение. Буря внутри стихала, море отступало, оставив их совсем без сил, но шум его все еще раздавался у них в ушах.
Время, казалось, остановилось чудесным образом, окаменев, словно цветок, омытый известковой водой. Этот час был прозрачно чист, без всяких воспоминаний и связей с землей. Этот час никуда не спешил. Он не бежал, подобно реке, а как бы кружил вокруг себя, впитывая пьянящий запах разгоряченной, трепещущей плоти.
Валерио медленно провел губами по груди и животу Клары. Рука его блуждала по всему ее телу, жившему таинственной неиссякаемой жизнью.
— Луиджи, — вздохнула она.
Не открывая глаз, она протянула ему губы, и он поцеловал ее с отчаянным пылом, словно этот поцелуй должен был уберечь их обоих от смерти, спасти от той пучины, куда увлекало теперь их время, которое снова стремительно побежало вперед…
— Почему ты сегодня плакала?
— Все прошло, не будем больше говорить об этом! — с улыбкой сказала она и добавила: — Я счастлива.
При этом ее алые пухлые губы выглядели так соблазнительно.
— Я хочу иметь ребенка, — помолчав, негромко сказала она. — Я хочу ребенка от тебя…
— Да, — молвил Валерио, прижимая ее к себе.
Умиротворенный, он испытывал глубочайшую признательность. Без всякой обиды вспоминал он тяжелое время своей молодости, войну и все эти годы одиночества. В какой-то мере он даже испытывал благодарную любовь к той бескрайней пустыне, которая оставалась позади, ибо она привела его к Кларе, и теперь прошлое представлялось ему лишь долгим и неуклонным путем к Кларе.
Она повернулась к нему:
— Иногда мне становится страшно. После твоего ухода я начинаю говорить себе, что ты уже не вернешься, что я тебя больше не увижу, и мне хочется кричать, как безумной.
— Какая же ты дурочка, — с нежностью сказал он.
— Ты понятия не имеешь, что значит для меня день ожидания…
Словно выдохнувшаяся лошадь, ветер начал ослабевать, но временами вместе с его порывом доносилась далекая мелодия Миланского радио, странная, пламенная песнь, в которой порою слышались волнующие, скорбные стоны.
— Твоя жена скоро вернется, правда?
— Да.
— Она тебе об этом написала?
— Да.
Выпрямившись, он обнял ее, и они умолкли. Однако Валерио чувствовал, что она уже не та: что-то в глубине ее души восставало, хотя по виду ничего как будто не было заметно, лицо ее оставалось спокойным, с него не сходило привычное ласковое выражение.