Да это же Белинский написал. Какая прелесть! Какая нетерпимость! - Да Неистовый!
А у нас?.. "Будь паинькой. Люби всех классиков. Чти Алексея Максимовича и Владимира Владимировича".
Скука, скука!
* * *
Аристотель говорил: "рабы и другие животные".
Как будто это про нас сказано. Именно: выдрессированные животные.
* * *
Сталин превосходно знал не только Макиавелли, но и Аристотеля.
Вот что писал этот древний грек о мерах, способствующих "сохранению тирании":
"Необходимо - угнетение людей, возвышающихся над общим уровнем, вытеснение людей мыслящих... строгий надсмотр за всем, что возбуждает в гражданах предприимчивость и взаимное доверие, запрещение всех тех обществ, в которых может быть обмен мыслей; напротив, дозволение всего того, что способствует к возможно большему разобщению граждан... Не оставаться в неведении того, что говорят или что делают подданные, но иметь соглядатаев... сеять раздоры и поселять вражду между гражданами... ссорить друзей между собой... и чтобы подданные, занятые каждодневной работой, не имели разговоров".
Что из этого упустил Сталин? Ничего. Все использовал.
Поразительно!
* * *
Один болтун, заглянув ко мне "на огонек", просидел часа три, безостановочно тараторя литературные сплетни.
Проводив дорогого гостя до парадной двери и крепко пожав на прощанье руку, я сказал ему, исходя злобой:
- Всего доброго. Заходите почаще. Не забывайте.
И, вернувшись в кабинет - усталый, с головной болью, - повалился на диван в полном изнеможении.
Вошла Никритина.
- Что с тобой, Толя? - спросила она испуганно. - Почему ты такой бледный? Тебе плохо?
- Ничего, ничего. Сейчас отойду.
- Но что случилось? Что у вас тут было?
Я пролепетал голосом умирающего:
- Он меня говорил. Два часа, проклятый, меня говорил.
Никритина рассмеялась.
С этого тяжелого дня эта фраза утвердилась в нашем доме.
* * *
Из всех братьев Толстых один только Лев не кончил курса в университете. Сергей (старший) очень любил его, однако называл:
"Самый пустячный малый!"
А одевался будущий Саваоф у лучшего в Петербурге портного - Шармера.
* * *
Очень хорошо: мету, мету - не вымету; мою, мою - не отмою; рублю, рублю не вырублю; и в сундук не запереть!
Что это? - Солнечный луч.
Им - этим лучом - обязана быть литература, а иначе на черта она нужна?
* * *
Глядя, как наш сангвиник Юрочка Герман ест или даже говорит об еде, вспоминаю:
"Назначение человека - обедать".
Его жена Танечка говорит:
- Хочу иметь очень много денег. Чтобы класть, класть и класть на сберкнижку.
Отвечаю:
- Я, Танечка, тоже хочу иметь много денег. Чтобы брать, брать и брать со сберкнижки.
* * *
Ранняя весна, вечер, через открытую форточку со двора доносятся звонкие детские голоса. Это лучше самой хорошей музыки.
Только что прошел дождь. Малыши прыгают, по лужам.
И я так же звенел, прыгая по лужам. Потом мой сын... А вот внучат у меня нет. Это ужасно.
* * *
Мне скоро шестьдесят, черт побери! И у меня появилось странное чувство, что меня отрезали. Так отрезывают на любительской фотографии чужого человека, случайно попавшего на снимок.
* * *
Князь Вяземский заметил:
"На русской сцене мало смеются и мало смешат. Мы почти можем сказать, что русской комедий не до смеха".
Точно. Мне даже в моих маленьких комедиях не до смеха. Все караю, караю. А вместе с тем совершенно согласен с тем же Вяземским, что литература ни в коем случае не должна быть "учреждением, параллельным уголовной палате".
* * *
Вересаев рассказывает:
"Какой-то актер спросил Андреева:
- Леонид Николаевич, мне очень интересно, на какую часть нашего организма, по-вашему, действует музыка?
Глаза Андреева озорно блеснули:
- Это я вам могу сказать только на ухо: тут дамы!"
Вот бы написать книгу "Хула старости". Я ее, проклятую, ненавижу! Какое презрение она вызывает во мне! Какое отвращение! Какую брезгливость! И не только за телесное, за физическое, за эти сморканья, сипенья, покашливанья, похаркиванья и ватку в ушах. За эти обезьяньи морщины, жидкие ноги, тугой желудок, тугие уши, подслеповатые глаза, сутулые спины, облезшие черепа, рты со вставными челюстями и пузырьками слюны в уголках дряблых губ. Нет, я терпеть не могу и стариковскую душу - сварливую, чванливую, завистливую на молодость, обозленную на нее или сопливо-умиленную. И то и другое гадость. А ее хваленая мудрость? Вздор! Только простаки могут принять за мудрость скучный и сухой опыт.
Друзья мои, молодые мои друзья, неужели и в самом деле вы уважаете старость? Расшаркиваетесь перед ней? Развешиваете уши?
К черту ее! В шею! Пинок в зад!
И не верьте, пожалуйста, древним философам, классическим обманщикам, которые называли гнусное десятилетие от шестидесяти до семидесяти "желанным возрастом".
* * *
Под Новый год, как заведено, произносили тосты. Встречали на этот раз у нашего старого Эйха. Разумеется, и я что-то "прогостил". Евгений Львович Шварц (для нас Женя) взглянул на меня из-под желтых нависших век скорбно-лукавым взглядом и сказал со вздохом:
- Когда уж ты перестанешь безобразничать!
Действительно, пора. Мне ведь шестьдесят скоро.
* * *
Я пишу сравнительно грамотно. Не то что рафинированный Виктор Шкловский. Он, к примеру, вот так выводит: "исскуство". Но я справляюсь почти без грамматических ошибок, не потому что знаю, как надо писать по правилам, а просто - если поставлю в слове неверную букву и взгляну - "Нет, некрасиво что-то!" - и сразу исправлю на красивую букву, то есть верную.
Пушкин и Лермонтов - два наших великих прозаика - умерли перед началом своей большой прозы.
"Пла-акать хочется", - говорил Есенин в таких случаях.