Нас загоняют в бараки. Снимаем и выкручиваем мокрое тряпье. Многие до костей промерзли, дрожат, как в лихорадке, стучат зубами. В барак едва проникает свет через маленькое квадратное оконце. Сыро. Ноги скользят по мокрому полу. Кое-кто взбирается на верхние нары, там все-таки теплее, но мне не хочется карабкаться наверх. Черт с ним, с теплом, последние силы потеряешь, пока взберешься на третий этаж. Располагаюсь внизу на голых досках. Нет даже соломы. Но это еще куда ни шло, не трогали б только сегодня, пока мы хоть немного отойдем.
В новой обстановке пленные сразу же начинают группироваться по признакам землячества, возраста, профессий. И это хорошо. В коллективе легче преодолевать невзгоды, коллектив часто спасает от беды. Одиночки, люди, думающие только о себе, чаше всего гибнут. Из одиночек немцы обычно вербуют предателей и изменников.
Мне также посчастливилось найти подходящих ребят и составить с ними крепкую, дружную общину. Еще в вагоне сблизился я с фельдшером Жорой — молодым парнем с Кубани. Помогал он одному раненному командиру и обратил на себя внимание. У офицера была сорвана повязка с раны. Накладывая бинт, фельдшер нежно приговаривал:
— Ну-ка, приподымись, матушка-пехота, будем царапины ремонтировать. Вот так хорошо, теперь полный порядок.
О себе он сообщил скупо: в мае сорок первого года закончил фельдшерскую школу, получил отпуск, не догулял два дня, — началась война. В первом же бою был ранен и попал в плен.
В минуты откровения он горько сетовал на судьбу. Все причины своего несчастного положения видел в ошибочном выборе военной профессии. По его словам, будь он не фельдшером, а летчиком, артиллеристом или танкистом, то никогда б не дался живым в руки врага.
Друзья Жоры — капитан-пехотинец Николай и воентехник Саша — оба родом из Ростова-на-Дону. Первый — спокойный и уравновешенный, второй — анекдотчик и балагур. Всей тройке вместе не более семидесяти пяти лет. Стало быть, и по возрасту, и по званию я среди них самый старший. Саша так и обращался ко мне:
— Батя, ложись в середину, теплее будет.
Хорошие, отзывчивые ребята, на них можно было опереться.
Вскоре по прибытии в лагерь нам выдали брюквенный суп. Отхлебывая из котелка, Саша, как заправский дегустатор, оценивал:
— Превосходная жратва: вкусно, питательно, полезно. Не хватает мелочей — крупы, сала, картошки.
Вместо ужина дали по куску хлеба. Жора обращается ко мне на «вы».
— Отведайте, товарищ майор, немецкого эрзаца…
Хлеб напоминает ссохшийся кизяк, да еще отдает карболкой. Но мы проглатываем его единым духом. Ничего не поделаешь, есть хочется. Пусть хлеб с опилками, с чем угодно, — больше б только дали. За кусок хлеба некоторые меняли часы, кожаные пояса, бритвы, зажигалки — все, чем владел пленный. Но еще желанней была для заядлых курильщиков папироса или сигарета. За нее люди готовы были порой лишиться даже хлеба.
В минуту священнодействия над хлебом в барак явился полицай. В лагерях полицаи тоже из военнопленных, им, как и нам, запрещено выходить из лагеря, но за усердное холуйство немцы наделяли их властью над остальными пленными, создавали для них привилегированное положение. Во всех лагерях эта порода предателей работала по единому образцу. Полицай — сторожевой пес гитлеровцев. Он следит за распорядком, стоит у тебя над головой, когда ты ожидаешь очереди за похлебкой, он тут как тут, если ты громко разговариваешь в бараке. Остерегайся ругать лагерные порядки, непочтительно отзываться о начальстве. Полицай сразу же шепнет фельдфебелю, тот передаст дальше. Начнутся вызовы, допросы. Посадят в карцер, будут истязать и морить голодом. Подавляющее большинство полицаев — разного рода уголовники, дезертиры, сынки осужденных в свое время Советской властью за различные преступления перед народом.
Вот такой молодчик и появился перед нами — красное, одутловатое лицо, заплывшие, бесцветные глаза.
— Меняю сигарету на пайку хлеба, — громко объявил он. — Есть желающие?
Охотник совершить сделку тут же выискался. Это был низенький, щуплый человек в фуражке с черным околышем. Принимая из его рук хлеб, полицай придирался.
— Ты надкусил?
— Ей-богу нет, вот свидетели.
— Почему ж кусок маленький? Тут нет и ста граммов!
Полицай выжидал, прикидывая на ладони хлеб и не выпуская из рук сигарету. Обмен ему казался явно невыгодным. За свой товар хотел взять больше. Наконец, вздохнув с притворным сожалением, отдал сигарету.
— Возьми, да знай мою добрость.
Полицая проводили сотни ненавидящих глаз.
Всю ночь и следующий день не прекращался дождь. Несмотря на ненастье, полицаи утром стали выгонять нас из барака во двор. Некоторые наотрез отказались выполнять это распоряжение. Здоровенные верзилы силком выволакивали их в коридор, затем выталкивали на улицу.