У многих наших ребят еще тогда сильно зачесались руки. Попадись им этот полковник-иуда, несдобровать бы ему.
И вот Мальцев сидит рядом со мной. Предатель? Нет, просто однофамилец. Я объясняю, почему постигла его беда. Полковник почесывает бока.
— Несчастье с моей фамилией. В офицерском лагере в Польше тоже намекали мне на какого-то летчика. Но там обошлось. А здесь отдубасили.
На второй день удалось отыскать старую газету с портретом изменника, сравнили и окончательно убедились: не тот! Перед Мальцевым еще раз извинились. Он не сердился.
Глава 24. Бункер
Аппель-плац колышется тысячами полосатых тел. Только что закончилась утренняя поверка. Узников разводят по рабочим командам. Стуча колодками по камням, колонны одна за другой уходят за ворота. Некоторые направляются в мастерские — слесарные, швейные, сапожные, деревообрабатывающие. Заксенхаузен не только фабрика смерти. Прежде чем довести человека до печей крематория, у него забирают все, что он в силах отдать.
Недвижимо стоит только небольшая группа, человек двадцать, чьи фамилии только что были объявлены перед строем. В отдалении замерли старшие блоков. Двое штубовых и писарь ждут распоряжения. Ожидание становится тягостным. Площадь опустела, а мы стоим точно приговоренные.
Наконец появился эсэсовец. Начальство 67-го блока поспешило ему навстречу. Эсэсовец сказал что-то писарю, тот бегом направился к канцелярии.
В десяти метрах от меня замер Борис Винников. Дальше маячат незнакомые. Стоять приходится долго. Эсэсовец исчез, но вслед за этим послышался свист, гиканье, лай собак. Нас согнали в кучу, как овец, затем выстроили по четыре. В голову колонны вошел эсэсовец с овчаркой на поводу. По бокам и сзади — охрана.
— Марш!
Все делалось в бешеном темпе. Бегом пересекли мы аппель-плац и оказались возле одного из бараков. Это — 58-й блок. Раньше тут помещались штрафники, потом их расселили по другим баракам, а здание отгородили стеной, обнесли колючей проволокой. Я вижу на столбе белые ролики. Значит, проволока под током высокого напряжения.
По одному нас пропускают через калитку. Часовой стоит внутри. Двое немцев пересчитывают заключенных. Счет повторяется и при входе в барак.
Чувство тревоги все сильнее закрадывается в душу. Предательство? Или враг сам напал на следы организации? А главное, мы ничего не успели передать товарищам, не знаем, что с ними.
Все утро немцы бегали и кричали, отдавая какие-то распоряжения. Лишь к семи часам все утихло. Жизнь на новом месте, среди новых людей началась обычно. На завтрак — кружка горячего цикория, на обед — пол-литра баланды, вечером — триста граммов эрзац-хлеба.
Но аппель-плац отныне для нас закрыт. День и ночь у входа стоит часовой. Без дела мы не сидим. Нам приносят в деревянных ящиках болты, гайки, шайбы, шестерни. Мы снимаем с них ржавчину, смазываем маслом, после чего наша продукция уносится обратно.
Осмотревшись, я стараюсь сообразить, в чем же, в конце концов, дело! В бараке 160 человек. Четверо русских: я, Борис Винников, Петр Щукин и Иван Сиренко. Щукин до этого работал на авиазаводе «Хейнкель» — филиале концлагеря Заксенхаузен. Есть один француз, остальные — немцы. Среди них и Пауль Глинский.
Пауль избегает разговора со мною и Борисом. Показывает глазами: «Нельзя!». Изредка за чисткой гаек мы обмениваемся короткими взглядами. Я пожимаю плечами: «Что случилось?». В ответ читаю: «Не робей, все будет в порядке!»
О Щукине у нас складывается хорошее мнение. На фронте был помощником политрука батареи, два с лишним года находится в концлагерях.
— Что ты делал на «Хейнкеле»? — спрашивает его Винников.
Петр не сразу открывается. Осторожность присуща каждому конспиратору. Чтобы вызвать его на откровенность, мы кое-что рассказываем о себе. Петр постепенно входит в наш маленький круг. Он работал рассыльным в заводоуправлении, встречался со многими немецкими коммунистами, распространял среди советских пленных информацию о положении на фронтах.
— Немецкие коммунисты — замечательные парни, — говорит Щукин. — С такими можно в огонь и в воду. Они ненавидят фашизм и ждут того часа, когда наши придут на немецкую землю.
Щукин рекомендует Ивана Сиренко как человека, вполне проверенного.
— За него ручаюсь, — говорит Петр. — Кремень!
На следующий день начались вызовы на допрос в главную канцелярию. Брали сначала немцев — по одному, изредка по двое. Часто один не возвращался, а второго приводили избитого, в синяках. Заключенные-немцы молчали. Они даже между собой разговаривали очень мало.