Остановившись в центре строя, комендант Бахмайер некоторое время молчит, предоставив нам возможность полюбоваться им. Да, перед нами типичный ариец, откормленный, пышущий здоровьем. Взгляд скучающий, безразличный, надменный.
— Имейте в виду, — чеканя слова, обратился он к нам, — из Маутхаузена не убежал еще ни один заключенный. Тот, кто думает сейчас о побеге, пусть запомнит мои слова.
В это время какой-то заключенный, судя по хорошо пригнанной полосатой куртке — блоковый или штубовый, вынырнул из-за домика-пуфа и, неожиданно напоровшись на начальство, замер в страхе и растерянности.
Бахмайер заметил его и резко обернулся:
— Ко мне! — гаркнул он.
Заключенный не двигался с места.
— Ко мне! — повторил комендант, сдерживая овчарку, которая стала рваться с поводка.
Полосатая фигура опасливо приблизилась к коменданту. И вдруг Бахмайер, словно заправский футболист, выбросил правую ногу вперед, целясь ударить человека в пах. Тот, очевидно, ожидал такого удара, каким-то чудом увернулся, подставив бедро. Снова и снова «футболил» Бахмайер человека и все неудачно.
— Вон отсюда! — наконец крикнул он, и заключенный опрометью помчался прочь.
Нам, стоявшим навытяжку в строю, была непонятна причина внезапного гнева коменданта. Лишь позднее мы узнали, в чем дело. Отдельные блоковые из «зеленых» иногда тайком наведывались к девицам из пуфа, а эсэсовцы не хотели ни с кем делить своих краль и зорко следили за этим.
Как бы там ни было, но для нас уже совершенно ясно, что Маутхаузен — это почище Заксенхаузена.
Блоковый ведет нас в подвал. Нам знакома эта процедура: баня и стрижка. Душ здесь холодный: сильная ледяная струя режет тело, забивает дыхание, сковывает руки и ноги. Чуть отойдешь в сторону, с порога гремит:
— Эй ты, палок захотел?
Это орет капо, старший команды из числа уголовных, царь и бог заключенных.
Обработка новичков идет по конвейеру. Из душа капо заталкивает нас в парикмахерскую. Русских стригут под первый номер, после чего посредине головы, от лба до затылка, пробривают полосу шириной в два пальца. Немцам волосы оставляют, но дорожку тоже делают. С таким знаком далеко не убежишь, сразу обнаружат.
— Теперь я турок, не казак! — декламирует Иван Сиренко, ощупывая голову. — Скажи, Борис, — пытается он развеселить приунывшего Винникова, — с такой лысиной нас узнали бы дома?
Шутка никого не трогает. Мы сгрудились в коридоре, ожидая команды. Дверь на улицу приоткрыта, оттуда доносятся звуки музыки. Мы заглядываем в щелку. Музыканты в полосатой одежде — их человек десять — идут строем, наигрывая веселую песенку:
За ними, низко склонив голову, шагает человек. Руки связаны за спиной, по бокам и сзади — вооруженные эсэсовцы.
Дружно поют флейты, их нежные голоса поддерживает труба:
Наивная старая песенка о пойманной птичке напоминает нам далекое детство. Я вижу, как просияло лицо Бориса. Шевелит губами Иван, видно, ему захотелось петь. Но тут выходит от парикмахера Петр Щукин. Он торопится пояснить нам, что безобидная песенка не так уж весела. Исполняют ее тогда, когда заключенного, который пытался бежать, ведут на казнь.
Процессия давно скрылась в глубине аппель-плаца, музыки не слышно, но мы все еще находимся под впечатлением только что виденного и слышанного. Казнь людей под звуки бравурной, веселой песенки? На такое способны только фашисты.
Нас привели в барак — сырой, холодный, весь пропитанный зловониями. Разместились с горем пополам. К вечеру нам было уже известно о лагере очень многое. Даже редко унывающий Иван Сиренко и тот присмирел. Плотно прижавшись друг к другу, наша четверка тихо переговаривалась. Первый день пребывания в лагере подтвердил слова немецких товарищей: «Маутхаузен — фабрика смерти». Недаром еще в Заксенхаузене всем нам нашили на куртки красную мишень с буквой «К». Это начальная литера слова «кюгель», что по-немецки значит — пуля.
— Мне рассказывал парикмахер, — шептал Петр Щукин, — что каждый день в лагерь прибывают эшелоны из Франции, Польши, Бельгии. Привозят истощенных людей и живыми бросают в крематорий. Настоящая бойня. Многих забирают рыть траншеи-могилы. А потом тех, кто попал в команду гробокопателей, тоже расстреливают.
Но самое страшное в лагере — это каменоломни, в которых, словно древние египетские рабы, работают заключенные. Из гранита, добываемого в карьере, сложены стены лагеря и цоколя многих построек.