Думаю о товарищах, оставшихся в бараке. Иногда мне кажется, будто я дезертировал, сбежал, оставив их в беде. А, возможно, и лучше, что меня отделили. Состояние мое, особенно после тяжелого и длительного трехдневного пути от Ораниенбурга до Маутхаузена, и впрямь резко ухудшилось. Ребятам приходилось порядочно возиться со мной. Теперь они избавились от обузы.
Очнувшись под вечер, я нащупал под одеялом твердый предмет. Присмотрелся — хлеб. Если тебе подсунули кусок хлеба, то знай: здесь есть друзья. На душе потеплело. Немец с голубыми глазами, распорядитель в санитарной части, чуткий санитар — все это, наверное, свои, друзья. Может быть, их много, может быть, они рядом. Но почему они заботятся именно обо мне? Ведь в этом лагере я еще новичок. Неужели это заксенхаузенские товарищи имеют столь далеко идущие связи?!
Вверху лежит чех, корчится от боли, стонет. Предлагаю ему ломоть. Секунду он смотрит с недоверием — не шутят ли над ним? Потом протягивает худую белую руку.
— Спасибо, друг, очень спасибо.
Мы завязываем разговор о жизни в концлагере, о питании, я рассматриваю своего соседа. Он невероятно худ, жует хлеб, а нижняя челюсть вот-вот разорвет тонкую прозрачную кожу подбородка.
— Доктор! — внезапно воскликнул чех и перестал жевать. — Пришел доктор!
В проходе между нарами медленно шел невысокий мужчина в белом халате, плотно облегавшем его фигуру. Он явно разыскивал кого-то. Остановится возле больного, скажет слово и торопится дальше. Подошел ко мне. Приподымаюсь на локтях и вижу черную курчавую голову. Как у всех нас, голова пробрита посередине, но волосы отросли, топорщатся ежиком.
— Пирогов?
— Да, — ответил я.
— Вставайте, пойдемте со мной. Только прошу живее.
Стараясь не шуметь, я быстро натягиваю на себя робу. Усиленно заколотилось сердце. Может, это и есть новые друзья?
За дверями барака глаза ослепила непроглядная тьма. Я остановился, чтобы разобраться, куда ставить ногу. Доктор потянул меня за руку.
— Смело ступайте, тут выбоин нет.
— Послушайте, — не выдержал я, — скажите хотя бы, как вас зовут?
— Зовите, как все: врач Саша. Впрочем, это не важно. Давайте лучше помолчим, говорят, молчание — золото.
В кромешной тьме мы добрались до соседнего барака. Те же трехэтажные нары, битком набитые людьми, тот же зловонный воздух. Врач уложил меня на свободное место внизу, молча стиснул мою руку.
Помещались здесь больные с различными заболеваниями, в том числе психическими.
Ночью меня разбудил шум. В проходе стоял долговязый немец и декламировал стихи Гете. Он неистово кричал, размахивал руками. Двое заключенных связали его и уложили на место.
— Вчера Шиллера читал, сегодня Гете, завтра, наверное, в программе будет Гейне… — послышалось рядом.
— Гейне у них запрещен, — подал я голос.
Говоривший уставился на меня.
— Вы русский? Очень приятно. Здесь больше немцы, французы, испанцы. Поболтать не с кем. У вас тоже ТБЦ?
Несмотря на сильную одышку, больной старался все время говорить. Мне казалось, что перебивать его нельзя, обидится. Рассказал про ночного декламатора. Фамилия его — Генрих Штрассель, он фельдфебель вермахта. Весь барак называет его сумасшедшим Генрихом. Приехал он к своей Гретхен на побывку с Восточного фронта и начал творить невообразимое: бродил по улицам, кукарекал петухом, называл себя Фридрихом Великим, Адольфа Гитлера объявил самозванцем. Его за шиворот да в психиатрическую больницу. А оттуда — в Маутхаузен.
Сделав глубокий вдох, мой новый знакомый продолжал еще тише:
— Мне кажется, этот Генрих себе на уме. Пусть объявят завтра об окончании войны, куда денется его сумасшествие. Вас как именовать? — неожиданно спросил он.
Я назвал себя.
— Рад познакомиться. Я — Виктор Логинов, старший лейтенант, родом из Москвы, до войны — художник. У вас тоже ТБЦ? — повторил он вопрос.
— Нет, я болен желудком.
— А у меня легкие. Живу благодаря товарищам. Два месяца прячусь тут, не знаю, сколько еще сумею продержаться. Таких, как я, долго не держат.
Уставший и обессилевший я уснул, так и не дослушав сбивчивую, лихорадочную речь Логинова. Он помог мне яснее определить свое положение. Скорее всего меня, как и этого парня, прячут здесь от газовой камеры. Видимо, доктор Саша и есть мой спаситель. О нем я теперь с благодарностью думаю каждую минуту.