А Томасу снится колодец, глубокий, как сама бездна, с тесными каменными стенами, сырыми и противными на ощупь, с отверстием далеко вверху, таким маленьким, что оно кажется с пятицентовую монету размером. И в отверстии видно небо — не голубое, но густо-серое, как плохое молоко. И Томас стоит на самом дне, по щиколотку в болотной грязи, смотрит, задрав голову, вверх. Он не кричит о помощи: голос не слушается, как часто бывает в кошмарах, и вместо криков наружу вырывается сиплый шепот. Он пробует, цепляясь замерзшими пальцами за стыки камней, выбраться наружу, но в ужасе отшатывается от них: поверхность каждого камня — грубо вырезанное человеческое лицо, каждое — с индивидуальными чертами. И болото под ногами становится все мягче и теплее, ноги проваливаются в него глубже, и Томас уверен — совсем скоро он будет похоронен здесь навечно. Взгляд тянется к свету, Том вновь задирает голову, и в какой-то момент ему кажется, что внутрь кто-то заглядывает.
Его выдергивает из колодца вместе с уколом в вену, и Том просыпается, непонимающе смотрит на окруживших его постель докторов, на встревоженные лица родителей.
— Что случилось? — спрашивает он и невольно поворачивает голову, глядя на подоконник, туда, где за вазоном с какой-то травой спрятан найденный ночью ключ.
***
— Мам, можно сегодня не пойду в школу? — Том делает грустные глаза и останавливается на пороге гостиной, где его мать спешно собирает сумку, потому что ей давно пора выходить.
— Что? Конечно, малыш, конечно оставайся, покушай хорошо, а я побежала, — она быстро чмокает его в щеку, треплет по волосам и идет выбирать на сегодня туфли, а Том, довольный жизнью, возвращается в свою комнату. Врачи диагностировали сильное переутомление, и теперь Том сможет манипулировать родителями еще по крайней мере неделю.
Странный сон о колодце почти стерся из его памяти, остался только неприятный осадок и смутные образы, появляющиеся на краю сознания и ускользающие при любой попытке их поймать. Тому все равно, потому что думать об этом особо некогда — к вечеру, после того как врачи уехали, а родители успокоились и на радостях накупили Томасу сладостей, к нему пришла Санта, уже наевшаяся слухов о том, что с Томом случилось. Парень быстро успокоил ее тем, что никто в кому впадать не собирается, да и вообще все в полном порядке, покормил «киндером», а затем они до самого вечера то говорили, то пытались делать домашние задания, хотя никому из них на самом деле этого не хотелось.
Под вечер она даже пригласила Тома с родителями к ним на ужин, и пришлось пойти, провести там полтора часа, общаясь с ее матерью и отцом. Мать выглядела уставшей, но все время улыбалась и больше всего любила говорить о кулинарии и кухнях мира, а отец оказался похожим на бизнесмена, потому что даже за ужином не снимал пиджака, и Тому он понравился: говорил немного и негромко, приятным голосом, и обсуждать любил баскетбол и кинематограф. После этого ужина Том чувствовал себя не очень уставшим, но сразу пошел спать — специально, чтобы утром можно было попроситься не ходить на уроки.
У Тома есть план: он собирается в квартиру «117», но больше не будет таким дураком, чтобы соваться туда ночью.
Нет, он придет днем, когда светло и безопасно, когда ему ничего не будет угрожать. Придет и просто посмотрит.
Он выжидает до десяти часов, потом говорит отцу, что собирается прогуляться, и уходит, вызывает лифт и пустым отправляет его на первый этаж, а сам украдкой пробирается мимо собственной двери на лестницу, подымается вверх. Осколки стекла все еще тут, видно, никому не хочется здесь убирать, полустертая меловая надпись на двери тоже не изменилась, да и кусочек мела, который Том забыл здесь, так и валяется.
Нащупав в кармане ключ, Том, не давая себе усомниться, вставляет его в замочную скважину и поворачивает. На секунду ему кажется, что ничего не выйдет, что замок не откроется, но дверь неожиданно легко отходит от косяка и открывается наружу. Вынув ключ и зажав его в руке, Том проскальзывает в квартиру и прикрывает за собой дверь, и только потом позволяет себе осмотреться.
========== Айзек ==========
Четверть пятого. Ночь скоро кончится. И когда это случится… что случится с ним?
Он смотрит, слушает, его голова наполнена звуками: скрипом шин, уханьем совы, тиканьем часов, завыванием ветра, шумом деревьев, храпом седого старика за стенкой. Он слышит голоса всего сущего. Они пытаются ему что-то рассказать, но сколько бы Айзек ни прислушивался, он никак не может уловить сути. Все перемешивается, расслаивается, растворяется в бездонной тьме. Звуки, краски, имена, называния предметов и сами предметы, мысли, желания, чувства — она превращает все в причудливые изуродованные тени. Такие же, как и он сам.
Принять себя — значит стать почти непобедимым.
Айзек заходится смехом, его корчит, ломает, выворачивает наизнанку, кожей вовнутрь, костями наружу. Легкие выплевывают сгустки крови, свистят, хрипят, отказываются работать, как когда-то давно, одну жизнь назад. Голос в его голове твердит: «Вспомни, вспомни, вспомни. Это — важно. Вспомни, кто ты есть». Но Айзек не в состоянии думать. Сейчас — он никто. Сейчас — он нигде. Сейчас — его просто нет. Слишком много пустоты вокруг и пустоты внутри. Она слишком близко, так близко, что хочется дотянуться… В своем полубезумном видении, пахнущем сладострастной ежевикой и морской солью, он медленно протягивает вперед всего себя, с какой-то застывшей неопределенностью, в попытке ухватить что-то, чего просто не существует.
«Страшно…»
— Никому не скрыться от своих страхов, потому что они живут в нас, малыш, — Айзек не видит лица, но почему-то точно знает, кто это. Его мать, улыбчивая, с удивительно теплыми руками и добрым сердцем. — Но настанет время — и ты перестанешь бояться темноты. Того, что она скрывает… Темнота — это не более чем темнота, но в тенях может прятаться что угодно. Уж тебе-то это известно как никому. Загляни в свое сердце, малыш, — тихо, почти шепча, говорит она, касаясь губами впалой щеки. — Разве там не прячется пустота? Ты… одинок… — пальцы медленно очерчивают линию бровей, стирая их трагический излом. — Ты всегда будешь одинок… пока не обретешь самого себя. Я помогу. Я покажу путь. Но пройти его сможешь только ты сам.
Слова — мягче бархата, прикосновения рук — легче пуха, и смех… Вокруг кружатся легкокрылые феи, рассыпая в стоячий воздух золотую и серебряную пыльцу. Творится волшебство. И бездна, недовольно ворча, отступает прочь, сплетаясь своими черными ошметками с золотом и серебром, чтобы породить совершенно новый оттенок. Надежду.
Айзек успокаивается, замирает. Его подхватывает течением. Волны захлестывают с головой, но это скорее приятно, чем наоборот. Его уносит прочь, в глубину, туда, где нет места терзаниям, нерешительности, сомнениям; туда, где нет боли; туда, где хорошо.
Странно, да? Очень странно…
Мы думали, что мы люди…
Оказалось, что океаны…
Время идет по кругу. Айзек — повторяется.
***
Из постановления известно: «неизвестный труп с видимыми признаками насильственной смерти предположительно 1986-1990 года рождения обнаружен 06 февраля 2015 в 17:20 часов по адресу […]»
Труп доставлен на исследование завернутым в покрывало из смесовой ткани коричнево-желто-сине-белого цвета. На трупе надеты: синие джинсы, кеды марки Converse, бордовая толстовка, нитка с деревянной подвеской. Длина тела 183 см. Кожный покров отсутствует. Трупное окоченение сильно выражено во всех группах мышц. Волосяной покров частично в норме. […]
Повреждения: […] на передней поверхности грудной клетки слева от левой ключицы расположены две колото-резаные раны, диаметром пять сантиметров, предположительно и ставшие причиной смерти. При вскрытии выявлены повреждения внутренних органов, исходя из характера которых, можно судить о том, что труп ранее систематически подвергался насилию.
Возбуждено уголовное дело, ведется следствие.
***
Чертова дверь издает протяжный вой, будто ее принуждает к групповому сексу с десяток маньяков-извращенцев. Так, по крайней мере, кажется Айзеку, которого очень беспардонным образом выдергивают из состояния неги. Тепло и покой разбиваются вдребезги, синий кит, на прощание махнув своим фосфоресцирующим хвостом, всасывается в бетонную стену, не обещав вернуться, ощущение невесомости и сочувствующей глубины пропадает намертво, и, что самое мерзкое во всем этом деле — Айзек снова понимает, что он Айзек.