– Еще Екатерина II говорила, что в России все воруют – и слава богу, значит, есть что воровать. Карамзин так ответил на вопрос: "Что делается в России?", если одним словом – "крадут". За несколько месяцев до смерти Николай I, разгневанный кражей инвалидных сумм, сказал, что знает лишь одного человека, который не крадет, и это он сам. Когда Петр I приказал генерал-прокурору вешать каждого вора, если стоимость украденного больше стоимости веревки для его повешения, тот в ответ сказал: "Разве вы хотите остаться императором без подданных?"
Из книги "Русский антимир. Политика на грани апокалипсиса":
"… дело не в марксизме, не в социализме и коммунизме, хотя вроде бы с них и начался обвал России в антимир. То, что однопартийное государство всецело подчиняет себе жизнь общества, экспроприирует частную собственность, устанавливает правящую идеологию и цензуру и карает малейшие отступления от нее, – все это вторичные признаки более глубокого феномена: "общества навыворот", структурной реверсии социума, который формируется не соблюдением законов, а согласованным отступлением от них. Большевистская революция дала новый, сильнейший импульс "антисоциуму", который в результате обрел официальное, идейное основание. Беззаконие под названием "революционной законности" вошло в плоть и кровь этого общества… Когда советская система потерпела крах, антисоциум выжил, и его структура, основанная на системном беззаконии, осталась прежней".
– Это государство, увы, так устроено: все должны быть повязаны грехом, непогрешим один государь, а остальные могут быть в любой момент уличены, наказаны, посажены, – говорит Эпштейн. – Понятия "коррупции" или "мафиозности" описывают преступные аномалии нормального общества, тогда как в антиобществе сами эти явления выступают как норма, негласный закон, основа "понятий", т. е. правильных, социально одобренных взаимодействий. Если не будешь воровать и делиться, ты не свой. Система сама насаждает коррупцию с тем, чтобы держать всех в страхе.
– И все же в начале ХХ века у нас складывался парламент, независимый суд, работали земства. Хотя и пошел откат от реформ Александра II, все же многое менялось к лучшему. Как вы считаете, тогда был шанс выскочить из этого ордынского круга?
– Конечно, шанс был. Мне кажется, что он был даже в 1990-е годы. Я не сторонник полной предопределенности. Мне иногда мечтается: а вдруг Ельцин возложил бы корону преемника на Немцова? Считается, что в народе есть, допустим, 15%, которые против власти, 15% упертых лоялистов, а остальные 70% – чья возьмет, кто наверху, под того они и лягут. Если бы Немцов оказался наверху, может быть, все было бы иначе.
– А еще вы пишете о географии, о пространстве, считаете его проклятьем России, забирающим все силы страны. Вы правда считаете, что если бы не оно, то, может быть, и с другим проклятием – как вы его называете, "соворностью", было бы легче справиться?
– Если расширение пространства становится самоцелью, то на его возделку не остается сил, времени, навыков. Такова судьба кочевых народов, черты которых П. Чаадаев находил у своих соотечественников. Чтобы обрести вкус к созиданию, территория должна стать оседлой и, так сказать, конкретной, чтобы ею управляли те, кто на ней живет. В 1990 году, когда Советский Союз еще не распался, мне подумалось, что этот процесс может не ограничиться СССР, но перейти и на РФ. Тогда это мерещилось в идиллической перспективе, как возвращение к начальной Киевской Руси, состоявшей из множества княжеств: Черниговское, Смоленское, Ростово-Суздальское, Муромо-Рязанское, Новгородская земля и так далее. Движение России в сторону дальнейшей конфедерации или ассоциации, по типу Европейского союза, могло бы вписать ее в современный мир. В наилучшем варианте к тому бы и шло, но обойдется ли теперь без крови! В 1990 году казалось, что это возможно. Чечня показала, что нет. А дальше Грузия показала, что Россия двинулась в направлении не Киевской Руси, а Орды.
Из книги "Русский антимир. Политика на грани апокалипсиса":
"Пространство пожирает и опустошает страну изнутри. "Мы живем, под собою не чуя страны", – писал О. Мандельштам. Живущему в этой стране трудно почувствовать ее своей и нести за нее ответственность. Вот почему так несчастлива эта земля, она растерзана своими просторами и одержима духом пустоты, который не выносит никакого жизнеустроения на определенном месте. Как сказал бы Гегель, абстрактная идея беспредельности уничтожает всякую жизненную конкретность. Пьянство, воровство, коррупция, лень, ложь, насилие – это лишь многообразные формы запустения и отвлечения от конкретного труда жизни: нет твердого понятия о собственности, о реальности, о правде, о свободе, об индивидуальности, о гражданском долге, о человеческом достоинстве. Все это расплывается в абстракции великого пространства, которое никто не может чувствовать своим, ибо оно, как горизонт, отступает от каждого реального места, предает его, сметает в ничто".