— Бог с тобой, дружище! Бери свой меч и ступай к своим. Мы берем пленников оружием, а не плутнями.
Французский рыцарь ожидал совсем другого и был донельзя удивлен. Он задумался на мгновение и возразил:
— Я побежден не мечом, а вашим великодушием. — Взяв свой меч за клинок, он положил его на землю перед синьором Просперо. Все отдали должное учтивости Фьерамоски и разумным словам и поступку француза. Впоследствии он был единственным, кого отпустили на свободу без выкупа.
Итак, французы лишились четырех лучших воинов, в то время как все тринадцать итальянцев еще оставались в седле. Нетрудно было угадать, чем кончится дело. Тем не менее пятеро французских рыцарей, потерявшие коней, тесно сомкнулись, а с обеих сторон попарно встали четверо всадников. В таком боевом порядке встретили они новый, третий натиск противника.
Никому и в голову не приходило, что они могут выстоять. Зрители восторгались стойкостью и мастерством французских воинов, но наряду с этим им не терпелось узнать, чем же наконец кончится последняя схватка; и чуть ли не все были взволнованы тем, что эти храбрецы идут на верную смерть, вступая в борьбу на столь неравных условиях. Не страшило это только самих французов: истерзанные, израненные в пыли и в крови, они стояли как воплощение гордости и достоинства и смело ожидали лавину всадников которая, казалось, сейчас сотрет их в прах.
Наконец итальянцы тронулись с места, но без прежнего боевого пыла; у изможденных лошадей на стертых поводьями губах выступила кровавая пена. С громким возгласом «Да здравствует Италия!» всадники вонзили шпоры в бока лошадей, и те пустились тяжелым галопом, гулко стуча копытами.
Несмотря на запрет, оглашенный перед боем, жадное любопытство зрителей толкало их все ближе к полю, и кольцо вокруг ристалища сжималось теснее и теснее. Солдаты, на чьей обязанности было поддержание порядка, сами были так поглощены этим зрелищем, что вместе с остальными постепенно двигались вперед. Так бывает, когда на рыночной площади сорвется с привязи бык: вначале каждый спокойно остается на своем месте, но едва какая-нибудь собака набросится на быка, а другая вцепится ему в ухо, не давая сделать ни шагу, — тут уж сбегутся все зеваки, поднимутся шум и крик, начнется кутерьма, — каждый хочет протиснуться вперед, чтобы лучше все разглядеть.
Посередине заново построившегося ряда итальянцев находился Фьерамоска, у которого был самый резвый конь; ближе всего к центру стояли те всадники, чьи кони были свежей и выносливей, чем у других; таким образом, когда они устремились на врага, середина ряда выклинилась вперед с Этторе во главе. Это построение оказалось настолько удачным, что итальянцы смяли французов, не дав им опомниться. Разгорелось новое сражение, еще более ожесточенное: численности, отваге, опытности итальянцев неприятель противопоставил сверхчеловеческое напряжение сил, исступленное отчаяние перед грозившим ему неминуемым позором.
В клубах пыли, храбрые и несчастные французы, обливаясь кровью, падали под конские копыта, поднимались, цепляясь за стремена и поводья победителей, и снова падали и ползли по земле, обессиленные, израненные, безоружные, в исковерканных латах. И все-таки они еще пытались собраться с силами и подбирали обломки мечей и копий, а подчас просто камни, чтоб только отдалить свое поражение.
Этторе первый закричал им, чтобы они прекратили сопротивление и сдались в плен; но его крик потонул в грохоте боя. А может быть, французы расслышали, но не приняли его предложения и безмолвно сносили сокрушительные удары, исступленно защищаясь.
Из четырех французских всадников, принимавших участие в этой схватке один был выбит из седла и сражался пешим; под двумя были убиты лошади; четвертого окружили и взяли в плен. Невозможно описать все удивительные эпизоды этого боя, безрассудные подвиги, совершенные в последние минуты и запечатлевшиеся на многие годы в памяти зрителей охваченных восхищением и ужасом.
Так, например, де Лиз схватился обеими руками за удила коня римлянина Капоччо, пытаясь разорвать их или завладеть поводьями. Лошадь топтала его копытами, но он все не разжимал рук; она протащила его по всему полю, пока он наконец не оказался перед синьором Просперо, и понадобилось вмешательство нескольких человек, чтобы заставить обезумевшего француза отпустить удила и сдаться в плен.