Его первая встреча с Богом происходит в пустыне, куда он приходит в поисках отбившейся от стада овцы. Явившийся ему в виде облака Бог дает понять, что однажды он заберет его жизнь. Так Иисус впервые непосредственно сталкивается с необъяснимой парадоксальностью Бога. Поведение Бога ложится на общее условие неисповедимости его путей, но оно входит в противоречие с разумным человеческим взглядом на мир, которое все глубже пускает корни в мироощущении Иисуса. Парадоксальность Бога у Сарамаго — это нечто большее, чем просто обман человеческой логики, обреченной бесконечно цепляться за обтекаемые формулировки теодицей. Она состоит в том, что Бог открыто жаждет зла и убирает саму лестницу, которая могла бы вести к нему. Насмешливый, злой и ненасытный Бог Сарамаго смешивает человека с грязью, у него нет той надежды на человеческую верность, с которой ветхозаветный Яхве некогда обрушивал на Иова свои напасти. Богу не нужна верность человека, потому что он способен добыть ее силой. Сарамаго убивает сложность горнего мира, когда наделяет Бога одномерными фантазиями. Ими он отрывает его от человека, а самого человека унижает.
После этой встречи, не получив никаких ответов, Иисус по-прежнему остается правоверным человеком. Однако сознание его пошатывается. Первую уступку гуманистическому видению он делает еще во время Пасхи, когда решает спасти ягненка, которого предназначалось принести в жертву. По сути, это его первая попытка отстоять перед Богом человеческое право на разумность. Но успешная поначалу, она заканчивается ничем: когда ягненок подрастает, Бог все же заставляет Иисуса принести его в жертву. Иисус мучительно вязнет в топком болоте: собственная воля тянет его наверх, к свету разума, но превосходящее могущество Бога препятствует ей. Пастырь не прощает Иисусу убитого ягненка и прогоняет его.
С этого момента Иисус жаждет исцеления от охватившей его болезни. Его первая встреча с Магдалиной — это встреча больного с тем, кто может утешить. Иисус болен во всех смыслах — “саднили не только ноги — болела и душа” — а душа болела оттого, что от нее отказался сам Дьявол. Иисусу тягостен момент предоставленности самому себе. Он понимает, что так и не достиг знания, к которому стремился, и суровый вердикт Пастыря, что он “так ничему и не научился”, только подтвердил это. Дьявол изгнал плохого ученика, и Иисус был вынужден уйти. Люди, с которыми он встречается в новом для себя мире, не нуждаются в нем, а он не нуждается в них, поскольку даже обретение первых друзей потребовало повода в виде чуда — сетей, которые одну за другой вытаскивали из воды полными рыбой. Когда он обнаруживает способность невольно творить чудеса, он не видит в этом пользы, а главное, понимает, что его чудеса не способны решить по-настоящему важных проблем. Он не может совершить такого чуда, чтобы избавить от тяжести свою душу. Только встреча с Магдалиной заставляет его увидеть, что настоящее чудо возможно в обычной жизни, чудо познания и исцеления.
Здесь Сарамаго не отходит от основной фабулы книги, и речь по-прежнему идет о знании. Когда Иисус с израненными ногами забредает в дом Марии и просит о помощи, он получает не только мазь для ног — он получает возможность забыть о своей связи с Богом, укрыться от нее в новом виде познания, самодостаточном и недоступном для понятия греха. Раньше Иисуса учил Пастырь, теперь его учит Магдалина, учит любви, и это учение оказывается более успешным и значимым. Смысл его вполне понятен: дионисийское начало, любовь, торжество жизни — все земное измерение человеческого существования способно конкурировать с небесным промыслом. Оно в буквальном смысле исцеляет те раны Иисуса, которые Бог нанес ему в пустыне. Иисус и Мария отвоевали у Бога право на творение своей собственной жизни, они “чувствовали себя и надежно защищенными, и совершенно свободными в этих четырех стенах, где всего за несколько дней сумели создать мир по собственному образу и подобию”. Причем Мария во многом даже превосходит своего возлюбленного — она достигает христианского идеала несмотря на то, что он еще даже не создан. Даже сам Иисус не помышляет о нем, а в контексте книги он вообще останется чуждым к тому, чтобы из своей жизни и вынужденного смирения делать какое-либо послание другим.
Начавшееся в отрочестве отчуждение от матери со временем лишь набрало силу. Когда Иисус возвращается домой и сообщает о том, что видел Бога, ему никто не верит — ни мать, ни подросшие братья и сестры. К нему относятся с подозрением и только обвиняют в связи с Дьяволом. Его мать принадлежит к тому миру, из которого он некогда изгнал себя, а теперь вынужден изгнать снова. В этом мире ее жизнь привычна и понятна, и она здесь “столь же невинна, как и убиенные младенцы”. Однако когда Иисус возвещает о возможности жить по-другому, он невольно втягивает ее в чуждый конфликт. Мария уже не принадлежит себе — в ее чистом, принадлежащем ей одной чувстве материнства отражается весь общественный уклад того времени и вся мораль. Мария вообще не выходит за рамки иудейской морали. Ее сознание достигает лишь того ограниченного видения, которое обходится общими суждениями о благости Бога и коварстве Дьявола. Таких же суждений она требует и от сына и не понимает, что его взгляд шире, и не из-за простого любопытства, а из-за того, что он поставлен в ситуацию, когда знание — это единственный способ осмысленно существовать. “Я простая женщина и не умею ответить тебе, но прошу только: оставь эти дурные мысли. Мать, — отвечает Иисус, — мысли сами по себе не бывают дурными или хорошими, они плывут в голове, как облака по небу, в расчет берутся лишь деяния. — Но Мария возражает: — Хвала Всевышнему, что у меня, женщины бедной и темной, сын вырос мудрецом, но все же еще раз тебе говорю: эта мудрость не от Бога”. Иисус на это отвечает: “У Дьявола тоже можно кое-чему научиться”. Так он прочерчивает границу, которая отделяет его от матери как от человека, выражающего блеклый и старый мир, неспособный исцелить.