– Я запрещаю тебе, Иуда, повторять речи Иоанна. Я – сын человека, а не Бога.
– А почему ты говоришь «мой Отец»?
– Не притворяйся, что не понимаешь.
– Почему ты говоришь, что находишь Его в глубине себя?
– Не играй словами. Будь я Мессией, я чувствовал бы себя всесильным.
– У тебя есть сила, и ты отмечен пророческими знаками, но отказываешься видеть их.
– Замолчи! Замолчи раз и навсегда.
Не думаю, что он был виновен в том, что слух так быстро распространялся. Не сомневаюсь, что он разрастался сам собой, поскольку евреи, как всякий народ, судят о всех вещах в зависимости от своих желаний и ожиданий. Слух полнился, множился, приобретал невероятные размеры, проносился над крышами Галилеи быстрее, чем весенний град: Иисус из Назарета был Мессией, о котором возвещали священные тексты.
Я уже не мог появиться перед народом, чтобы меня не спросили:
– Ты Сын Бога?
– Кто тебе это сказал?
– Ответь. Ты действительно Мессия?
– Это говоришь ты.
У меня не было иного ответа. Я никогда не утверждал обратного. Я ни разу не осмелился сказать, что я и есть Христос. Я мог говорить о Боге, о Его свете, о свете, горевшем в моей душе. Но не более. А остальные бессовестно дополняли мои речи. Они преувеличивали. Те, кто меня любил, ради восхваления. Те, кто меня ненавидел, чтобы ускорить мою гибель.
– Иуда, умоляю тебя: постарайся пресекать такие разговоры. Во мне нет ничего необычного, кроме того, чем меня наделил Господь.
– Именно об этом и говорят: о том, чем наделил тебя Бог. Он избрал тебя. Он отличил тебя.
И Иуда целыми ночами черпал поддержку в пророчествах. Он отыскивал в событиях моей жизни воплощение предсказаний пророков Иеремии, Иезекииля или Илии. Я протестовал:
– Неубедительно! В погоне за сходством ты можешь обнаружить подобие между любым человеком и Мессией!
Он очень хорошо знал Писание. Иногда ему удавалось поколебать меня. Но я по-прежнему сопротивлялся. Я не доверял не только ученикам, но и своему дару исцелений. Ученики, и первым среди них Иуда, видели в них второе после пророчеств доказательство, что я и есть Помазанник.
Ярость лишила меня покоя. Радость и восторг возвращения из пустыни покинули меня. Ясное утро сменилось мрачной ночью. Друзья и враги множили мои речи, мою силу и мои дары.
Именно тогда меня вызвал к себе Ирод, правитель Галилеи. Он принял меня в своем дворце, показал все свои богатства, представил придворным, а потом уединился со мной, чтобы поговорить без свидетелей.
– Иоанн Смывающий грехи говорит, что ты Мессия.
– Так говорит он.
– Я считаю Иоанна истинным пророком. И склонен ему верить.
– Верь в то, во что тебе хочется верить.
Ирод ликовал. Он слышал в моих ответах лишь подтверждение слухов.
– Ирод, я не смею назваться Мессией. Я люблю людей, я рад быть им полезным, но мне придется продолжить жизнь в одиночестве.
– Несчастный! Не уходи от мира, подобно отшельнику или философу. Что ты выиграешь? Половина Палестины уже готова следовать за тобой. Надо подхватывать идеи народа, если хочешь им управлять. Человечеством повелевают с помощью его собственных иллюзий. Цезарь прекрасно знал, что род его происходит не от Венеры, но, заставив остальных поверить в это, он стал Цезарем.
– Твои рассуждения отвратительны, Ирод. Я не хочу становиться ни Цезарем, ни царем Израиля и никем другим. Я не хочу повелевать.
– Не важно, Иисус. Позволь нам это делать за тебя!
Покидая дворец, я лишь укрепился в своем решении. Я удалюсь от людей. Я откажусь от всего. Я завершу свой жизненный путь в пустыне. Я брошу все. Осталось распустить учеников по домам.
К несчастью, мы пришли в Наин, и будущее мое вновь сокрылось от меня.
В Наине, что к югу от Назарета, я бывал не единожды со времен моего детства. Когда мы с учениками подошли к поселению, нам встретилась похоронная процессия. Хоронили мальчика по имени Амос.
Его мать Ревекка, Ревекка моей юности, Ревекка, которую я любил и которую едва не взял в жены, отрешенно шла впереди, словно ее приговорили к пожизненному заточению. Несколько лет назад она овдовела. Амос был ее единственным сыном, с ним она потеряла все. Когда ее огромные глаза устремились на меня, я не увидел в них ни горечи, ни гнева, ни возмущения. Они, казалось, говорили, что я избрал легчайшую ношу – нести бремя не семейных, а общечеловеческих забот, страдать за всех, а не за отдельного человека.
Я ощутил и жалость, и собственную вину. Стань я ее спутником жизни, быть может, Ревекке не пришлось бы познать многих утрат?