Не менее важным последствием нового порядка вещей, в котором отныне жил Израиль, была окончательная победа ученого над священником. Храм погиб, но школа была спасена. Священнику, после разрушения храма оставалось мало дела. Ученый, или вернее судья, толкователь Торы, наоборот, стал главным лицом. Трибуналом (beth-den) в эту эпоху была великая школа раввинов. Ab-beth-den, президент трибунала, был одновременно и религиозным и гражданским вождем. Всякий признанный раввин имел право входа в огороженное пространство; решения постановлялись большинством голосов. Ученики же, стоя за барьером, слушали и учились тому, что нужно для того, чтобы в свою очередь сделаться судьями и учеными.
"Непроницаемая цистерна, не пропускающая ни капли воды", вот отныне идеал Израиля. Еще не было писанного руководства для этого традиционного права, и должно было пройти более ста лет, прежде чем споры школ привели к созданию свода, называвшегося Мишна [Мишна означает "законы, передаваемые устно, а не писанные" в противоположность Mikza - "законам, читаемым, а следовательно писанным"]. Но основы этой книги в Галилее, в действительности же она зародилась в Явнее. Около конца 1-го столетия появились маленькие тетрадки с записями почти алгебраического стиля в сокращенной форме, дававшие разрешения знаменитыми раввинами затруднительных случаев.
Самая могучая память уже не могла выдержать всей тяжести преданий и предыдущих решений. Это вызвало необходимость записывания. И с этих пор мы начинаем слышать о Мишна, т. е. о маленьких сборниках или halakoth, называвшихся по имени рабби Елиазара-бен-Иакова, которого в конце 1-го века определяли так: краткий, но хороший. Мишнический трактат Eduioth, отличающийся от всех других тем, что не имеет в виду специального предмета, а представляет собой сокращенный Мишна и имеет ядром ediuoth'ы или свидетельства, относящиеся до предыдущих решений, которые были собраны в Явнее и пересмотрены после отрешения рабби Гамалиила младшего. В то же время рабби Елиазар-бен-Иаков составил по воспоминаниям описание святая святых, представляющее основание для трактата Middoth. Simeon de Mispa был по-видимому, в еще более отдаленную эпоху автором трактата Joma, в первой его редакции, относящегося к празднику Судного Дня, а может быть и трактата Talmud.
Противоречие между этими тенденциями и зарождающимся христианством было такое же, как между водой и огнем.
Христиане все более и более отрывались от Закона; евреи все более и более неистово цепляясь за него. Сильная антипатия существовала, по-видимому, у христиан к духу мелочности без снисхождения, который все более и более стремился одержать верх в синагогах. Пятьдесят лет перед тем Иисус выбрал именно этот дух мишенью своих наиболее горячих речей. С тех пор казуисты все более и более углублялись в свое тщетное остроумие. Несчастья, постигшие нацию, ничем не изменили их характера. Спорщики, тщеславные, завистливые, подозрительные, взаимно нападая друг на друга по чисто личным мотивам, проводили свое время в путешествиях между Явнеей и Лиддой, исключая друг друга по пустякам.
Название "фарисей" до этого времени принималось христианами в хорошем смысле. Иаков и вообще все родные Иисуса были верными фарисеями. Сам Павел хвалился тем, что он фарисей и сын фарисея. Но после осады началась война. При собирании по преданиям слов Иисуса, это новое настроение оказало свое влияние. И слово "фарисей" в обыкновенных Евангелиях, как впоследствии слово "еврей" в Евангелии, приписываемом Иоанну, приобрело смысл врага Иисуса. Осмеяние казуистики было одним из существенных элементов евангельской литературы и одной из причин ее успеха. Для человека, действительно добродетельного, ничто так не противно, как нравственный педантизм. Чтобы очиститься в своих собственных глазах от подозрений в обмане, ему приходится по временам сомневаться в своих собственных поступках, в своих собственных достоинствах. Ему представляется врагом Бога тот, кто претендует получить спасение по безошибочным рецептам. Фарисей стал чем-то худшим порока, так как он представляет добродетель в смешном виде, и ничто не доставляет нам большей радости, как видеть Христа, наиболее добродетельного человека, высказывающим презрение в лицо лицемерной буржуазии, давая ей понять, что сами правила, которыми она гордится, может быть, как и все остальное, не более как суета.
Последствием нового положения, в которое был поставлен еврейский народ, было усиление его обособленности и развитие духа исключительности. Ненавидимый, презираемый миром Израиль все более и более замыкался сам в себе. Необщительность "Terioschouth" сделалась законом общественного спасения. Жить только между собой в чисто еврейском мире, все менее и менее приходить в сношение с язычниками, прибавить к Закону новые требования, сделать его трудновыполнимым, - вот цель, которую преследовали ученые, и умело достигли ее. Отлучение умножилось. Для соблюдения Закона требовалось такое сложное искусство, что еврею не оставалось времени думать о чем-нибудь другом. Таково происхождение "восемнадцати мер", полного свода секвестрации, установление которых относят к временам, предшествующим разрушению храма, но которые получили применение только после 7-го года. Эти все "восемнадцать мер" были предназначены для преувеличенного обособления Израиля, как например: запрещение покупать самые необходимые вещи у язычников, запрещение говорить на их языке, принимать их свидетельства, их приношения, запрещение приносить жертвы императору. Впоследствии сожалели о введении многих из этих предписаний; стали даже утверждать, что день, в который они были приняты, настолько же гибелен для Израиля, как и день, в который они воздвигли золотого тельца; но они не уничтожили их. Вот легендарный разговор, выражающий чувства двух партий, на которые был разделен еврейский народ по этому поводу. "Сегодня наполнили меру", - сказал рабби Елиазар. "Сегодня ее переполнили", - сказал рабби Иониза. "Бочка, полная орехов", - сказал рабби Елиазар, - может вместить желательное количество кунжутного масла". "Когда в вазу, наполненную маслом, наливают воды, то проливают масло", сказал рабби Иониза. Несмотря на все протесты, восемнадцать мер получили такой авторитет, что стали утверждать, что никакая власть не могла их уничтожить. Возможно, что некоторые из этих мер были внушены глухой оппозицией христианству и в особенности либеральным проповедям св. Павла. Очевидно, чем более христиане стремились сделать их непреодолимыми.
Этот контраст сказывался особенно чувствительно в том, что касалось новообразуемых прозелитов. Евреи не только не стремились приобрести их, но чувствовали плохо скрытое недоверие к этим новым братьям. Хотя еще не говорили, что "новообращенные - это проказа Израиля"; но не только не поощряли, а, наоборот, отговаривали их, указывая на опасности и трудности, которым подвергаются присоединяющиеся к презираемому народу. В то же время сильно возрастает ненависть к Риму. Замыслы, питаемые по отношению к нему, замыслы крови и убийства.
Но, как всегда в течение своей длинной истории, Израиль заключал в себе прекрасное меньшинство, протестовавшее против ошибок большинства. Великая двойственность, всегда лежавшая в основах жизни этого странного народа, продолжалась. Обаятельность и мягкость хорошего еврея были вне всякого упрека.
Шаммая и Гиллель, хотя и давно умершие [Нужно отдать себе в этом отчет для того, чтобы оценить выражение "последователи Гиллеля", "последователи Шаммая", так как, если принять эти выражения в буквальном смысле, значило бы предположить несоразмерное долголетие обоих учителей], как бы стояли во главе двух противоположных семей, - одной, представлявшей недоброжелательную мелкую сторону, и другой - представлявшей широкую, добродетельную, идеалистическую сторону религиозного гения Израиля. Контраст был поразителен. Смиренные, вежливые, ласковые, всегда ставившие чувства других выше своих, гиллелиты руководствовались, подобно христианам, принципом: что Бог возвышает того, кто смиряется, и унижает того, кто возвеличивается; что величие бежит от того, кто его ищет, и ищет того, кто от него бежит; тот кто хочет ускорить время, ничего от него не получает, тому же, кто умеет выжидать, время служит помощником.