отвечает невозмутимым «Да», в конце концов выполняя свое обещание.
В образном воплощении, в живой связи с контекстом, предстают мифологические образы и мотивы и в других, менее оригинальных письмах Клеандра, Это Мом, прикусывающий от восторга язык при виде Каллигоны (II, 289—292), это обращение к Каллигоне в начале 4-го письма: «Вот золотое яблоко без надписи...» и др.
Иногда, используя большой отрывок или целое произведение другого автора, Евгениан полностью сохраняет его содержание, композицию, меняя лишь его окраску с помощью нового ритма и рефрена. Так, 22 ода Анакреонта превращается во вдохновенную серенаду Клеандра («Лупы сиянье, озари дорогу мне...»), рассказы о Родопе и Сиринге, заимствованные у Ахилла Татия, — в прекрасные песни Барбитиона («Дева Мирто, полюби ты, красавица, Барбитиона»;. «Кто видел ту, что люблю я? Скажи ты мне, друг мой любезный»). Особый колорит придает этим песням их двух плановое построение — чередование древней легенды с рефреном — обращением юноши к девушке, завершающееся во второй песне слиянием двух мотивов — грустной песни мифического Пана и жалоб юного певца.
Использование той или иной реминисценции не всегда, по-видимому, диктуется особыми идейно-художественными задачами. Иногда это, быть может, просто желание процитировать известного автора. Часто, однако, реминисценции органично вписываются в текст и, обретая новые смысловые, психологические оттенки, становятся живыми чертами образа, действенными элементами характеристики. Когда на обещание Клеандра рассказать содержание и второго его письма к Каллигоне Харикл восклицает:
эти слова, которые могут быть реминисценцией из трагедии Софокла («Эдип-царь», 282 сл.), звучат с оттенком юмора: Хариклу ясно, что для достижения успеха Клеандру двух писем было бы недостаточно. Простая фраза из Феокрита в устах Дросиллы рисует живой образ красавицы, с надменностью отстраняющей надоедливого поклонника (VI, 299):
Когда после долгих, высокопарных объяснений в любви Каллидем вдруг предлагает Дросилле обнажиться и разделить с ним ложе (VI, 639), здесь реминисценция из Павла Силенциария (АР, V, 252) оказывается подходящей к образу грубого деревенского парня, самонадеянного сынка трактирщика.
Эти живые черты во взаимосвязи, сочетании обрисовывают определенные характеры, позволяют говорить о наличии в романе индивидуальных образов.
Традиционного, стандартного больше в образах главных героев. Благородное происхождение, необыкновенная красота, беззаветная любовь и преданность, предпочтение смерти расставанию — черты традиционные, обязательные для героев греческого романа. Но нередко божественный лик героев Евгениана озаряется простой человеческой улыбкой, в речах же их звучит страсть и искреннее душевное волнение. Дросилла, убитая горем, отчаявшаяся в надежде увидеть возлюбленного, вдруг не может сдержать усмешки, слушая хвастливую речь Каллидема, и возражает ему с улыбкой сквозь слезы (VI, 296):
Когда плачущий по Дросилле Харикл, уступая, наконец, просьбам Клеандра поведать о своих приключе ниях и рассказывая о радостных днях своей жизни, вдруг начинает улыбаться, Клеандр замечает (III, 200):
В героине больше действенности, живости, в ней больше и благородства, искренности, чем в герое, отличающемся эгоизмом и подозрительностью. Ревнуя Дросиллу даже к Каллидему, вынуждая ее привлечь свидетелей верности («скорбь старушка видела» — VIII, 63), он справедливо заслуживает иронический упрек возлюбленной (VIII, 21):
Это различие в характерах, индивидуальность, несомненно присущая героям, намечается с самого на чала, когда, при первой же разлуке, Хариклу начинает чудиться, что Дросилла уже позабыла его, изменила клятвам (I, 254). Дросилла желает уснуть, чтобы увидеть возлюбленного во сне, Харикл же — чтоб отдохнуть и забыть о несчастьях. Капризный нрав не изменяет герою до последней главы, где он тяжко сетует на то, что Дросиллу посадили не перед ним, лишив возможности любоваться ею. Мысли же Дросиллы — о Каллигоне. Оплакивание Дросиллой юной Каллигоны — одно из самых трогательных мест романа (IX, 250):