Как-то Женин сокурсник (теперь заведующий отделом духовых и ударных инструментов музыкального училища) пошутил: «Музучилище — это 4 года мучений, 20 минут позора (на госэкзамене) и ярмо на всю жизнь». Возможно, в этой шутке есть определенная доля истины в отношении кого-то. Но для брата годы учебы оказались не бесплодными мучениями. Полчаса его выступления на госэкзамене были — не побоюсь преувеличения — праздником и для экзаменационной комиссии, и для слушателей! И не ярмо почувствовал Евгений после защиты диплома, а крылья за спиной — от переполнявшей его душу жажды творчества, от готовности отдать всего себя музыке, сцене, сочинению...
А страсть к сочинению заявляла о себе сильнее и сильнее: Романс для кларнета и фортепиано, Скерцо для кларнета и фортепиано, Прелюдия для фортепиано... Чуткий педагог Б. П. Ландарь сразу оценил талант хрупкого, скромного юноши, каждое утро приходившего в родной подвал музучилища (где обычно разыгрывались духовики), успевавшего иногда подрабатывать на разных «халтурах» и всецело поглощенного музыкой — классической и своей, вырывавшейся из сердца почти неосознанно и интуитивно. Учитель сделал большее, что мог сделать в той ситуации: стал планомерно готовить Женю к поступлению в консерваторию, повез его в Киев, где когда-то сам учился, показал своим консерваторским педагогам и маститым композиторам. И Борис Петрович не обманулся в своих ожиданиях: одаренность молодого музыканта из провинции признали все, кто его слушал.
К 4-му курсу Евгений вырос в уважаемого всеми музыканта: его фотография красовалась на студенческой Доске почета, ему выплачивали повышенную стипендию как отличнику учебы, он стал лауреатом училищного конкурса на лучшее исполнение произведений советских композиторов, ни один праздничный или показательный концерт АГМУ не обходился без его выступления.
Значительных успехов добился брат и в игре на фортепиано, получая неизменно отличные оценки на экзаменах и академконцертах и внутренне сожалея о том, что судьба не предоставила ему возможности заниматься игрой на этом инструменте с самого начала его музыкальной карьеры. Женя до конца жизни был просто влюблен в фортепиано и даже тосковал, когда по каким-либо причинам вдруг оказывался на несколько дней оторванным от объекта своей любви — инструмента, дарившего ему гармонию и красоту, творческое вдохновение и духовное удовлетворение.
Однако, когда пришло время поступления в вуз, дома не было единого мнения, куда же подавать документы. Доска почета в Артемовске и похвалы в Киеве — это хорошо. Но вступительные экзамены, где может быть до семи человек на место, — это совсем другое дело. Отец доказывал, что в Киеве «не хватит места своим», а уж тем более Жене, приехавшему в столицу из мало кому известного города Артемовска, — потому лучше ехать в Донецк, Харьков или Ростов... Но Женя рискнул, азартный он был парень.
Помню, как почтальон приносил телеграммы из Киева, сообщавшие об очередной отличной оценке на вступительных экзаменах...
И наконец пришла телеграмма, которая заставила маму заплакать от радости:
«ПОСТУПИЛ ЕДУ=ЖЕНЯ».
Да, это была первая большая семейная радость, которую Женя подарил родителям и мне — десятилетнему брату, только начинавшему что-то понимать в жизни и еще смутно осознававшему значительность происшедшего. Отец не скрывал гордости — и он имел на это полное право. Столько сил и заботы он вложил в сына! Практически все небольшие, но громадным трудом собранные сбережения пошли на пошив концертного костюма, поездку в Москву за хорошими кларнетами (немецкой системы «А» и «В»), покупку пианино... И вот сын — студент прославленной консерватории имени П. И. Чайковского!
4 глава
Но уже в сентябре того же 1967 года из Киева пришла тревожная, отчаянная телеграмма, в которой Женя неожиданно для всех просил:
«ПАПА ПРИЕЗЖАЙ С ПЕНСИОННЫМИ ДОКУМЕНТАМИ ПОМОГИ ПЕРЕВЕСТИСЬ...»
Речь шла о переводе в Донецкий музыкально-педагогический институт.
Отец тут же надел все свои ордена и медали, взял свои и мамины инвалидные и пенсионные удостоверения и отправился в Киев.
Было от чего отчаяться сыну и отцу: новое общежитие на окраине Киева все еще не построено, другое тоже далеко от консерватории, и в нем даже кроватей нет, старое общежитие (в центре) переполнено, снимать квартиру или комнату Жене не по карману. Обстановка в общежитской комнате, где сын пока ютился, предстала отцовскому взору во всей своей неприглядности: воздух сизый от сигаретного дыма (а брат и никто в нашей семье не курил и не курит), горы пустых бутылок, колонии тараканов, кровати без белья и два пьяных соседа-студента... Вывод был один — идти к министру культуры Украины и добиваться разрешения на немедленный перевод в Донецк!
Такая уж порода у Мартыновых: если решат, что надо, значит, надо, — вздохнут, сожмут кулаки и от своего не отступятся.
Донецк встретил киевского студента значительно приветливее и стал для брата третьим (после Камышина и Артемовска) родным городом. Здесь талант прилежного студента Мартынова раскрылся ярко и многогранно. Евгений успешно выступил на республиканском конкурсе исполнителей на духовых инструментах, о Мартынове заговорили как о прекрасном кларнетисте и саксофонисте, перспективном дирижере, интересном и самобытном композиторе и... очень даже неплохом певце. Женя с годами учебы все сильнее увлекался эстрадной и джазовой музыкой (помимо классической, разумеется) и как-то между прочим, но все более настойчиво, стал появляться на эстраде с микрофоном в руках.
Будучи простым в общении и добродушным парнем, он, отвечая на похвалы друзей в адрес своего вокала, всегда весело улыбался и, гордо расправив плечи, в шутку представлялся:
- Том Джонс в таблетках!
И для смеха, принимая атлетическую позу, мог еще добавить:
— Геракл в засушенном виде!..
А Том Джонс действительно всю жизнь был у брата любимым эстрадным певцом, чей репертуар он почти весь перепел на студенческих концертах, вечерах и танцах тех юношеских лет, прожитых им в Донецке.
Однако необходимо отметить, что увлечение зарубежной эстрадной и джазовой музыкой отразилось в творчестве брата лишь внешними, стилистическими чертами, характерными для эстрады той, конкретной, эпохи рубежа 60-х —70-х годов, времени Жениной молодости. Основной же родник, питавший творческие корни таланта Евгения Мартынова, — это, безусловно, русские и украинские народные песни, которые он слышал, играл и пел буквально с самого своего рождения. А наиболее совершенными художественными формами профессионального песнетворчества, являвшимися для брата направляющим ориентиром, были песни советских композиторов — Б. Мокроусова, В. Соловьева-Седого, М. Фрадкина, А. Пахмутовой, Г. Пономаренко — и конечно же песни и романсы М. Глинки, П. Чайковского, Н. Лысенко, Ф. Шуберта, Э. Грига...
Женин педагог, доцент Евгений Васильевич Сурженко, сам отличный, «играющий» кларнетист, привил своему ученику вкус к точной фразировке, чистейшей интонации и максимальной эмоциональной наполненности исполняемого мелодического материала. Позже, когда Евгений Мартынов «вовсю распоется» на нашей эстраде, мастерство и культура его звуковедения будут ярко выделять его из среды окружающих эстрадных певцов, в большинстве своем, наверное, вообще не знающих, что такое «фразировка», «динамика», «агогика», «окраска и филировка звука» и тому подобные академические тонкости. Защищая диплом об окончании ДГМПИ, Женя исполнил на госэкзамене Концерт для кларнета с оркестром Моцарта, Рапсодию для кларнета и фортепиано Дебюсси, Фантазию для кларнета Гидаша, Патетическое трио для кларнета, фагота и фортепиано Глинки, а также свое Скерцо — «на десерт». Это был 1971 год. А осенью 1970 года в Донецке состоялся областной фестиваль комсомольской песни, на котором с успехом были исполнены две самые первые Женины песни-баллады на стихи его институтских сокурсниц Л. Жидель и Т. Киреевой — «Баллада о комсомольцах Донбасса» и «Песня о Родине». Правда, на этом фестивале, посвященном VI областному слету студенческих отрядов, песни исполнил не автор, а студент вокального отделения института В. Козак.