(А мы, его коллеги по литературному цеху и режиссеры, работавшие с ним, знали, что, перед тем как приступить к переводам «Макбета» и «Юлия Цезаря», Евней Арыстанулы тщательно изучил все переводы этих драм с английского на русский и выбрал те, что прошли испытание временем. Например, драму «Макбет» он перевел по варианту, сделанному Б. Пастернаком.)
Но Ю. Рощину было наплевать на муки слова, он зацепился за запись Е. Букетова в его автобиографии о том, что он «по-английски знает слабо», и этого оказалось достаточно, чтобы свести переводы одним росчерком пера на нет.
Думаю, нет необходимости далее опровергать каждое предложение или абзац пасквиля Ю. Рощина, занявшего три колонки на газетной полосе, местами набранного очень мелким, но жирным шрифтом, в котором все передернуто и искажено. В итоге критик без всяких доказательств выдал свое убийственное резюме: «Самоотверженность и верность общественному долгу, высокий порыв и чистота помыслов, умение быть в большом и малом кристально честным, слитым со всеми делами партии и народа, — все это, увы, во многом оказывается за пределами напечатанного. Идейно-воспитательный заряд «Записок» в лучшем случае равен нулю».
Ясно, что это был прицельный выстрел, тщательно рассчитанный, с явным намерением свалить ректора КарГУ с его высокого поста. Обычными методами, скажем, выискиванием недостатков в учебно-педагогической работе ректора солидного университета снять было непросто, хотя в принципе и такое было возможно, но это слишком рутинный путь. Тем более в университете он развернул кипучую деятельность и пользовался авторитетом. А если покопаться в его литературных трудах? Почему бы нет? Ведь в любом произведении, если поискать, можно найти изъяны. И публикация его «Записок» и ажиотаж вокруг них были очень кстати его противникам.
Статья нанесла глубокую рану, в самое сердце. Но Букетов не свалился, как ожидали организаторы провокации, продолжал трудиться, как и раньше. Не собирался сдаваться на милость победителя, а думал о наступлении… Он верил в справедливость. И решил добиваться ее там, где была сотворена эта пакость. Пришлось ехать в Алматы. Было у него намерение обратиться в ЦК КП Казахстана в отдел пропаганды и агитации, который ведал всеми печатными органами республики, попросить создать авторитетную комиссию, с ее помощью и доказать свою правоту. Это заняло бы всего лишь пару дней, достаточно было сравнить текст его «Записок» с критическим выступлением газеты, чтобы выявить явную нестыковку, натаскивание фактов. И еще — всего лишь полчаса времени, чтобы выслушать его самого. Но, увы, все двери «Большого дома» для ректора КарГУ, академика Букетова оказались наглухо закрытыми. И секретарь ЦК, ведавший идеологией, был вечно занят.
Здесь же Евней Арыстанулы узнал, что Ю. Рощин — вовсе не казахстанец, он проживал в Москве, лишь иногда прилетал в Алматы. У него была репутация весьма посредственного историка и скандального литератора. Самое удивительное было в том, что он свой пасквиль написал в начале года и тогда же предложил газете «Казахстанская правда», но ее главный редактор Ф. Михайлов, человек принципиальный и честный, к тому же опытный журналист, продержав у себя статью пару месяцев, вернул автору со словами: «Тут вы много несправедливо нагородили и в целом напортачили. А ректора большого университета сравнивать с Хлестаковым — вообще нонсенс. Тем более академик Букетов — уважаемый автор нашей газеты…» А молодой редактор «Ленинской смены» Федор Игнатов не мог отказать залетному столичному критику, хотя тоже не горел желанием печатать очередной опус Ю. Рощина, пользовавшегося дурной славой. Но когда ему кто-то из партийных боссов многозначительно намекнул: «Ты, Федя, гляди на потолок и хорошо смекай что к чему!» — тот не устоял…
По прошествии восьми лет, летом 1987 года, Камзабай Букетов приехал в Алматы с последним отредактированным автором вариантом рукописи «Записки научного работника», чтобы лично вручить его директору издательства «Жалын», который вознамерился выпустить в свет в прошлом заклейменную, ошельмованную повесть в виде книги, почуяв ветер перемен. Обрадованный таким вниманием к труду покойного брата, Камзабай Арыстанулы решился еще на один шаг. Сдав рукопись в издательство, он, как на крыльях, помчался к главному редактору «Казахстанской правды», тому же Федору Игнатову (видимо, за безукоризненное выполнение указаний из «Большого дома» его повысили в должности, но он там недолго удержался). В приемной редакции он назвал свою фамилию и сказал, что специально приехал из Караганды и просит, чтобы его принял самый главный…
«Секретарь зашла в кабинет редактора, — вспоминал позднее Камзабай Букетов, — а я задумался, как ему сказать в лицо: что он погубил моего брата, именно его поступок смертельно ранил больное сердце. Хотелось спросить: мучают ли его угрызения совести по ночам и есть ли у него намерение публично попросить прощения у аруаха[63] покойного или же я буду искать восстановления справедливости в ЦК партии… Не успел я настроиться на волну мщения, вдруг широко распахнулась дверь кабинета, оттуда стремительно выбежал сам редактор, стал меня тянуть за руку к себе.
— Пожалуйста, проходите, Камзабай Арстанович! Очень рад, что вы пожаловали ко мне… И это примета нового времени. Настали другие времена, и политическая обстановка изменилась! Старое теперь — на свалке истории!.. Все труды незабвенного и дорогого Евнея Арстановича, его научное и литературное наследие — бесценны, настало время опубликовать их, все подряд! Да, да, пришло его время, дорогой Камза-еке, поздравляю вас от души!.. — Ф. Игнатов воскурил запоздалый фимиам в честь Евнея Букетова. — Да, Ебеке был неординарной личностью, он намного опережал свое время, — ораторствовал он. — Мы этого, к сожалению, в то время не поняли. Мешали узость мышления, закостенелость и клановые распри. Сейчас мне юлить нечего, были в нападках на него очень заинтересованные люди, один из них — я, который сидит перед вами — Федор Игнатов… Виноват, очень виноват, я совершил глупость, которую уже нельзя исправить. Я в вечном долгу перед памятью такого большого ученого, которым гордится весь Казахстан…
Он не давал мне рта раскрыть. Игнатов сидел передо мной, жалкий, пришибленный и виноватый, и все продолжал оправдываться. Мой визит оказался для него неожиданным, он никак не мог успокоиться, говорил часто невпопад, что подворачивалось на язык, не щадя себя. Я понял, что у него, как сейчас говорят, крыша поехала. Перед этим же некоторые верные друзья мне советовали, как войду в его кабинет, схватить Игнатова за шиворот и плюнуть ему прямо в лицо, сопроводив это крепким мужским ругательством. Но после его отчаянного, безжалостного самобичевания я совсем забыл те слова, которые приготовил заранее. Он умолял простить его грехи и этим меня полностью обезоружил — что я мог после этого ему сказать? У нас, у Букетовых, не было такого в роду, чтобы кому-то мстить или держать на кого-то зло…
Игнатов пристал ко мне как смола:
— Вы что-нибудь привезли? Опубликую на этой же неделе. У Евнея Арстановича не было слабых произведений, давайте любое, Камза-еке…
Вижу, что он человек без своего «я». Такие всегда плывут по течению. Притом всегда оказываются в выигрыше. И у меня прошло по отношению к нему все зло, не стал дальше его мучить. Да что с него взять-то? Он же несчастный стрелочник. А мне уже не оживить моего брата!
— Ладно, товарищ Игнатов, я поверил вам, наконец вы поняли свою ошибку… — сказал я примирительно. — Опубликовав ту скверную статью, вы сильно навредили моему брату, теперь вам же предстоит исправить допущенную оплошность. Больше мне нечего сказать…
— Кто из друзей вашего брата может выступить в газете? Было бы хорошо, если бы это был кто-нибудь из видных наших литераторов. Это было бы возвращением имени Евнея Арстановича народу…
— Алексей Брагин, Юрий Герт, Леонид Кривощеков, Галина Черноголовина… — я начал перечислять сразу пришедшие на ум фамилии его приятелей.
Игнатов, сняв телефонную трубку, начал их обзванивать. Наудачу нашел писателя Брагина, объяснил ему ситуацию. Добрейший Алексей Иванович сразу же согласился подготовить статью, так как он и Герт часто общались и переписывались с братом, они были настоящими его друзьями».