«Если память мне не изменяет, в июне 1947 года мы, человек десять писателей с семьями, жили в доме отдыха Совмина, по-домашнему расположившись в дачных домиках…
— Вот летнее пристанище вашего брата, — раздался голос Шахмета (Кусаинов. — М. С.). Тут же к нам зашли и поздоровались Букетов Евней и Шахмардан Есенов. Поприветствовав, я попросил их сесть.
— Вот два студента жаждут встретиться с тобой. Один — шурин тебе, другой же — брат. Пиши расписку, что получил их в полном здравии, — Шахмет, по своей привычке, все делавший быстро и шутливо, криво водрузив кепку на голову, по какому-то срочному делу поехал обратно в город…
Мы втроем пошли к расположенной чуть повыше двухэтажной даче, где жил Мухтар Ауэзов. На веранде сидели трое: Мухтар, Габит, Габиден (Ауэзов, Мусрепов, Мустафин. — М. С.).
Габит, скорее восхищаясь заметно высоким ростом молодых, пошутил:
— Он привел одних великанов, наверное, нас устрашить хочет…
— Вид у них не такой уж грозный, вроде бы смирные парни, — улыбнулся Габиден.
С почтением поздоровавшись со знаменитыми старшими, двое высокорослых джигитов встали рядом… Сидевшие за столом писатели смотрели на них с восторгом, как будто ждали еще чего-то необычного от будущих инженеров.
— Я знал русского инженера, который наизусть читал «Грозу» Островского, — вымолвил Габит.
— В среде русской интеллигенции такая традиция существует с давних пор, — поддержал его Мухтар. — В Ленинграде был у меня друг — химик, который самозабвенно читал наизусть «Дядю Ваню» Чехова от начала до конца…
— Вы, наверное, хотите вдвоем замучить моих братишек, — заступился я за молодых гостей.
— Дорогой жезде[30], не надо нас защищать. Мы тоже не лыком шиты, — сказал Евней, вызывающе посмотрев на своего друга… И, тут же встав, как бы на сцене, поклонился Шахмардану. Сам же изобразил Нысана Абыза[31]… и начал декламировать его монолог: «Отважный джигит мой, ты ростом, как возвышенный пик горный, а лицо твое яркое, как у птицы райской, кто ты такой, удививший меня?» Его друг, не замешкавшись, тут же изобразил Кебек-батыра, как истинный артист, и грозным, богатырским голосом ответил словами Мухтара-ага. Их чтение отрывка из драмы «Енлик-Кебек» продолжалось недолго и исполнено было с блеском, притом молодые студенты политехнического института ни разу не ошиблись, не пропустили ни одного слова, как профессиональные исполнители этих ролей.
— Замечательно получилось, дети мои! — произнес Мухтар, встав с места, он крепко поцеловал двух великанов.
— Как будто они родились для ролей Абыза и Кебека! Настоящие степные богатыри! Даже если специально искать, не найдешь такой идеальной пары для сцены. В степи — истинные горняки, в городе — вот такие фанаты искусства, разве не так, друзья мои?!»
Воспоминания старейшего поэта, который в то время, когда происходили эти события, по возрасту годился им обоим в отцы, — невольно наводит на мысль, что два будущих академика, впоследствии ставшие достойными соратниками великого Каныша Сатпаева (Евней Арыстанулы был чуть старше своего друга, хотя Шахмардан Есенулы учился на геологоразведочном факультете КазГМИ на один курс выше его), уже тогда выделялись среди своих сверстников не только знаниями, но и высокой духовной культурой.
Рахманкул БЕРДИБАЙ, академик НАН РК:
«В 1945–1946 учебном году я учился на первом курсе КазГУ. Проживал в университетском общежитии, которое находилось по улице Калинина, 115. Однажды в нашу комнату пришел рослый, бледнолицый парень. Познакомились. Оказался студентом горного института. Он был земляком Турсуна Махметова, который жил с нами в одной комнате (что он родственник Евнею по материнской линии, покойный Турсы-еке сказал мне, когда он работал в Семипалатинске. — М. С.)… Евней стал приходить к нам почти каждую неделю, видимо, он искал собеседников.
Однажды, когда он пришел снова, я почитал ему свои стихи. Он сразу проявил заинтересованность, одно стихотворение даже переписал в свой блокнот. Через некоторое время он принес свой перевод на русский язык этого стихотворения. Конечно, мои творения были далеки от истинной поэзии, это были лишь первые пробы на поэтическом поприще… Перевод Евнея я долго хранил в записной книжке, а потом вместе с блокнотом потерял. Но отчетливо помню две строки:
Эти строки я привожу в подтверждение того, что Евней Букетов со студенческих лет неплохо знал казахскую и русскую поэзию и у него были задатки поэта…»
Далабай ЕШПАНОВ, горняк, ветеран труда:
«Если мне не изменяет память, был 1946 год, я в то время был студентом третьего курса горного факультета, в нашей студенческой стенгазете, которая вывешивалась в коридоре первого корпуса один раз в месяц, в одном номере был опубликован «Гимн КазГМИ» одного русского парня. Написан он был в ура-патриотическом духе того времени: завтра, мол, став инженерами, поднимем мы советскую промышленность… и так далее и в таком стиле… Нам показалось, что стихи неплохие, хорошо рифмованные. Студенты ими зачитывались, хвалили и восхищались. Все говорили: «Замечательно написано!»
Через месяц в той же газете появилась критическая статья, в пух и прах разнесшая это же стихотворение, в статье говорилось, что в нем нет ни капли истинной поэзии, только пустые рифмованные слова, а содержание — на уровне пятиклассника и так далее. Мало того, в конце статьи автор предложил свой вариант институтского гимна. Читаем и снова удивляемся. В новом тексте гимна — прекрасные, точные слова, свежие эпитеты, образные сравнения. Там отражено все: энтузиазм студентов КазГМИ — будущих командиров тяжелой промышленности, наши мечты о будущем, стремление во что бы то ни стало — достичь высот в жизни, даже наше полуголодное существование с трудностями быта. Словом, мы восприняли новый текст гимна с энтузиазмом, почуяв в авторе истинного поэта, главное, он воспел нашу жизнь восторженно и правдиво. В припеве того стихотворения были такие строки:
Конечно, что может остаться в памяти после пятидесяти лет? Может быть, кое-что я уже позабыл. Но знаю, что этот «гимн» мы приняли и не раз распевали на вечеринках на мотив какой-то песни.
Теперь расскажу об его авторе. Это был наш Евней, всем знакомый Букетов. Надо отметить, что в те годы казахской молодежи в КазГМИ было очень мало, на каждом факультете — едва с десяток человек. Ну, а во всем институте, думаю, было не больше пятидесяти. Среди них многие не то чтобы слагать стихи на русском языке, кое-как писали по-русски. Все это было связано с нашим окружением, где мы выросли… Тогда мы страдали от языкового барьера, у Евнея же были возможности не только раскритиковать стихи русского парня, но и дать ему достойный ответ. Наш джигит с берегов Есиля поправляет русского парня, как не восхищаться им?!..