Вместе с тем план отмщения полностью созрел в ее
голове. В Киеве на базарной площади — Бабином Торжке — у башмачника купила тонкое короткое шило (им обычно протыкают подошву, чтобы пропустить в отверстие дратву) и теперь всегда носила его с собой. Деревянная ручка становилась теплой и влажной от ладони Ксюши. Бывшая императрица поджидала случая, чтобы подойти и вонзить острие Янке в сердце. А потом будь что будет.
Знала, что ее осудят за это. И митрополит, и князь, и княгиня-мать. Знала, что, скорее всего, предстоит ей ссылка в дальний монастырь. И наверняка больше никогда она не увидит Васку. Но оставить бедную Катю неотмщенной не могла тоже. Вопреки всему, даже здравому смыслу.
Часто приходила в Софийский собор, во Владимирский неф, где располагалась Великокняжеская усыпальница с саркофагами деда и бабушки — Ярослава Мудрого и Ирины-Ингигерды, батюшки — Всеволода Ярославича, брата — Ростислава Всеволодовича. Опускалась на колени, гладила рукой проконесский мрамор с вырезанными крестами и солярными знаками23. Говорила вполголоса:
— Тятенька родимый, ты прости меня. Это я, твоя дочка непутевая, глупая, греховная... Погубила свою судьбу и моих любимых. По моей вине ослепили Мане-фу, умерли Горбатка и Паулина, мой сыночек Лёвушка, отравили келейника Феодосия, сбросили в колодец Катю Хромоножку... Обвинила мужа на соборе в Пьяченце и тем самым обрекла его на анафему... Горе мне! А теперь замыслила сестроубивство... Понимаю, что не должна, понимаю, что богомерзко, но наставь, научи — как мне поступить? Разве можно смириться с тем, что она, Янка-греховодница, ходит по земле безнаказанно? Ведь митрополит ничего не сделал, князь сказал, что «не пойман — не вор»... А душа болит! Не могу простить. Сил моих не хватает на христианское всепрощение. Покараю ея, а затем сама приму сколь угодно тяж-
кую кару Господню. — Утирала слезы и вопрошала: — Или отступиться? Кровью не сквернить руки? — Ничего не решив, покидала собор в смятении.
Наступила осень, а удобный для отмщения случай не представлялся. С Янкой виделась только раз — на крещении новорожденной дочери Святополка, но игуменья стояла в храме в плотном кольце своих инокинь-приспешниц, так что подобраться к ней было невозможно. Постепенно горечь от утраты Екатерины делалась не такой пронзительной, а сомнения в правильности выбранного плана с каждым днем нарастали, но Опракса упорно продолжала не расставаться с шилом. Так, на всякий случай. Если не убить, то себя защитить, коли нападут.
И однажды, накануне Покрова Пресвятой Богородицы, принесли ей грамотку из Андреевской обители. Раскатав пергамент, Евпраксия прочла:
«Низкий поклон сестре Варваре, многие тебе лета! Пишет келейница Харитина, по желанию матушки игуменьи. Находясь при смерти и соборовавшись, приглашают они к себе, чтоб с тобою проститься, отпустить друг другу обиды и отправиться в мир иной с легким сердцем. Ждет тебя ныне пополудни».
Не поверив ни единому слову, Ксюша побежала к игумену Феоктисту. Тот прочел записку и сказал спокойно:
— Что ж, иди, простись, дело благородное.
— Разве ж я о том! Не слыхал, владыка, в самом деле она больна?
Он задумался:
— Нет, не слыхивал. Более того, видел Янку третьего дня у митрополита.
— Что, здоровую?
— Совершенно в силе.
— А, вот видишь! Ложная цидулька-то.
— Полагаешь, что обманывает тебя?
— Я не сомневаюсь.
— Ну, тогда не ходи, поостерегись.
— Да, а вдруг правда при смерти? Всякое бывает.
— Ну, тогда не знаю, что и присоветовать.
— Я решила пойти. Но предупреждаю, что возьму оружие. Для возможной собственной защиты.
Настоятель оторопел:
— Это что еще за оружие? Ты чего городишь?
Евпраксия вытащила из-под накидки шило:
— Это вот.
Феоктист, смягчившись, расплылся:
— Это можно. Это ничего, им убить непросто, а пугнуть — пожалуй.
— Коли что случится, знай уж наперед: занесла на другого руку в виде обороны.
Преподобный перекрестился:
— Сохрани Господь. Может, обойдется.