1070
21 О Ерухиме см.: Богров Г. Записки еврея. Т. I. С. 67–70; Т. 2. С. 15-137; Т. 3. С. 146–238. Ольга Литвак справедливо обращает внимание на тот факт, что отдельное издание глав, посвященных Ерухиму, в переводе на идиш придало особый аспект историчности художественному повествованию. См.: Litvak O. The Literary Response… P. 196.
1071
22 M.E. Салтыков-Щедрин использовал образ и имя Ерухима в одном из своих рассказов на еврейскую тему. В. Никитин заимствовал композицию и основные темы, связанные с Ерухимом, для своей повести о жизни еврейского солдата. Бывший кантонист Меримзон оспорил трактовку характера Ерухима в своих мемуарах. Значительная часть сюжета, связанного с Ерухимом, была заимствована — с декларативно полемической целью — Шмуэлем Ротштейном для романа «Кантонисты» (см. обсуждение в конце этого раздела).
1072
23 Salmon L. Una Voce dal Deserto. P. 22–24; Маркиш Ш. К вопросу об истории и методологии изучения русско-еврейской литературы // Евреи в России. История и культура. 1998. СПб.: Петербургский еврейский университет. С. 276; Сальмон Л. Кризис еврейской самобытности… С. 293–301.
1073
24 Сальмон Л. Кризис еврейской самобытности… С. 300. Ср. также: Salmon L. Una Voce… P. 24. Столь резкая и несправедливая оценка романа Богрова восходит, по-видимому, к характеристике, которую дал роману Данило Кавайон: «своего рода энциклопедия отрицательных сторон еврейской жизни» («una specie di enciclopedia in negativo della vita ebraica». Cavaion D. Memoria e poesia… P. 93–94).
1074
25 Тема рекрутчины занимает немаловажное место в «Записках». Богров снабжает роман историко-культурными и этнографическими примечаниями, среди которых приводится подробная справка, именующая рекрутчину «самым страшным бичом» николаевской эпохи (Т. 1. С. 5–6. Примеч. 1; С. 6–7. Примеч. 1). Он рассказывает о попытках заправил кагала сдать Богрова-старшего за маскильское вольнодумство в рекруты (Т. 1. С. 39). Он смакует военные анекдоты и истории, подтверждающие и опровергающие легенду о пресловутой еврейской трусости и неспособности евреев нести воинскую повинность (Т. 1. С. 214–259); он подробно анализирует настроения рекрутов, предающихся самому отчаянному разгулу перед отправкой в армию, и останавливается на отличии еврейских «охотников» от русских (Т. 2. С. 142–143).
1075
26 Еврейские ритуалы у Богрова сравниваются с идолопоклонством (Т. 1. С. 13). Мать он называет «голубкой с ястребиным клювом» (Т. 1. С. 12); тещу — «льстивой, хитрой, мстительной, злопамятной» (Т. 1. С. 99); еврейских женщин — невежественными и тупыми (Т. 1. С. 106–107). Хасиды представляют собой «странную смесь евреизма, пифагорщины, диогенщины и крайнего цинизма» (Т. 1. С. 7). О деятельности их предводителей говорится не иначе как о «шарлатанстве бандитствующих цадиков» (Т. 1. С. 154). Дед-раввин содержит в себе «больше пренебрежения к жизни, чем целая дюжина самых сумасбродных факиров» (Т. 1. С. 15). Еврейская традиционная еда представляется рассказчику «тарелкой с грязноватым содержанием» (Т. 1. С. 109); традиционное учение — «каторгой» (Т. 1. С. 150).
1076
27 Вот партионный офицер доставляет группу еврейских рекрутов в очередное местечко по дороге к месту службы. «Мы не успели еще хорошенько отогреться, как нагрянули евреи и начали упрашивать офицера отпустить нас к ним на постой. Офицер, записавший наши имена и имена тех, которые нас приглашали, разрешил нам идти» (Т. 2. С. 175). В Польше бедное еврейское семейство, поймав Ерухима-денщика на краже, дарит ему курицу, которую вор-неудачник пытался украсть для своего ротного начальника. Братья шлют ему деньги, и немалые, чтобы Ерухим, подобно многим другим солдатам, нанимающимся на временные работы, занялся мелкой торговлей (Т. 2. С. 233–235). В городе, где проживает рассказчик, община пытается, правда, безуспешно, освободить его от службы. Богров даже замечает, что для выкупа из армейской неволи Ерухима он мог бы «рассчитывать на щедрость еврейского общества» (Т. 3. С. 157).
1077
28 Богров пишет: «Мой Ерухим не двадцатипятилетний Иванушка, дышащий силой и здоровьем, привычный к физическому труду и даже к кулачному бою и молодецкой выпивке. Это — болезненный, хилый ребенок, забитый еврейскими учителями, запуганный с детства, с зачатками пожизненного геморроя и золотухи. Для него русский язык — китайская грамота; он дрожит перед каждым уличным мальчишкой, а солдата боится пуще его страшного ружья. Непосредственно из объятий чадолюбивой еврейской матери он переходит в ежовые лапы солдата-дядьки; от учительской скамьи, на которой он вырос, скорчившись в три погибели, он переходит к военной вытяжке и выправке прежних времен; после детской розги меламеда и пощечин чахоточной его руки он, без всяких постепенных переходов, подвергается сразу солдатским фухтелям, палкам и кулачному мордобитию» (Т. 1. С. 139).