И чтобы подвести промежуточный итог, я хотел бы обратить внимание на несколько фактов. В армии нашелся рыцарь-инженер, не побоявшийся защитить женщину и дать отпор зарвавшемуся насильнику. Затем трибунал приговорил убийцу к высшей мере наказания и не учел его военные заслуги и участия в сражениях. И наконец, события в Восточной Пруссии не прошли мимо военачальников, которые готовы были применить репрессивные меры по отношению к виновникам совершенных преступлений. Меры должны были носить массовый характер — расформирование частей и передача дел в военные трибуналы. Такие действия не могли пройти мимо Сталина. А за всеми этими фактами стояли обычные люди, у которых уровень понимания задач армии был иным — более высоким, чем у Верховного главнокомандующего. Вот на что следует обратить внимание, читая Джиласа. К сожалению, перемещение акцентов в восприятии текста вещь чрезвычайно распространенная.
Нет причин обвинять Эренбурга в потворстве зверствам. Нет причин отказывать Эренбургу в том, чем обладали офицеры в передовых порядках, непосредственно соприкасавшиеся с врагом.
Она оказалась совершенно необычайной девушкой, и то, что она была необычайной, не сразу увиделось. Высокая, с маленькой головкой, напоминающей голубиную, с пепельного цвета волосами, нескладная, голенастая, похожая, наверное, на некрасивую девочку из стихотворения Николая Заболоцкого — она являла собой непривлекательное зрелище для быстрого, скользящего и случайного взгляда. Плод несчастливого брака, подумал я в первый день знакомства. Необычайность состояла в том, что некрасивая внешность не отталкивала, а скорее притягивала какой-то прирожденной женственностью, затаившейся в этих самых — чуть навыкате — очах, глубоких, темно-синих, пристально смотрящих перед собой, изредка моргающих. Женственность прорывалась и в плавности движений, в ласковом, немного беззащитном взоре, в правильном рисунке вишневых губ и в удлиненных белых пальцах с розовыми чистенькими ногтями. Но главное, конечно, два бездонных притягивающих омута. Они казались чужими на желтоватом веснушчатом лице, однако, чудом попав туда, они делали свое обвораживающее дело — странным, загадочным, иногда вспыхивающим светом озаряя неизменно удивленное, как у птицы, выражение.
Само собой получилось, что мы уже не искали другого места в аудитории. Последняя пара отводилась курсу «Введение в литературоведение», который читал декан факультета профессор Николай Федорович Бабушкин. Возможно, я ошибся, и он тогда был всего лишь доцентом, но не хочется его хоть и в малом ущемить. Неплохим мужиком он считался. Краснолицый, с сильной проседью, гладко выбритый, он слыл нестрогим, но справедливым экзаменатором. Его любимый афоризм: «Наука не знает выходных дней» сразу получил популярность среди абитуриентов, только собиравшихся подавать документы. Единственный недостаток декана, вполне простительный в сибирском климате, — душевная склонность к выпивке. К достоинствам относилось умение всегда твердо держаться и скрывать дозу принятого на грудь.
С места в карьер он предложил нам выдрать листок из тетради и указать рядом с собственной фамилией фамилии любимых писателей — числом не более пяти.
— Хочу знать, с кем имею дело! — заключил он темпераментно и приступил к вводной лекции. — Пишите о своих литературных пристрастиях исключительно правду. Так учит Иосиф Виссарионович Сталин.
И Бабушкин лукаво улыбнулся. Листки в конце собрала курносая девушка, складывая аккуратно, тщательно оберегая от любопытных взоров, но мне удалось мельком подсмотреть, что соседка среди пятерых фамилий, в том числе и иностранных, упомянула Илью Эренбурга. Я ожидал чего угодно, но только не этого. Война давно отгремела, Эренбурга печатали в газетах скуповато. Вдобавок он еврей, а с евреями в 1951 году — сами понимаете — обходились сурово. И в Сибири тоже. Из Москвы и Ленинграда ссылали сюда неугодных в столичных вузах преподавателей. Так на факультете очутилась Зинаида — если мне не изменяет память — Канунникова, специалистка по Василию Андреевичу Жуковскому, лауреат Сталинской премии Израиль Менделевич Разгон, двоюродный брат недавно умершего долголетнего сидельца Льва Разгона. Разгон, хоть и столичная — южная — птичка, но страдал тем же пороком, что и Бабушкин. Они быстро спелись, но, возможно, и не только на почве распития горячительных напитков. В Томск загоняли вовсе не одних евреев. Русских штрафников здесь было полно. Знаток античности из Ленинграда профессор Тарасов приехал в один месяц со мной. Историка Копнина катапультировали в университет с ужасающей формулировкой. Философа и полиглота профессора Ярошевского, отбарабанившего лет десять в лагере и, кстати, работавшего на местной спичечной фабрике учетчиком, пригнали из солнечного Фрунзе в сибирские Афины, чтобы не портил научный киргизский пейзаж. Словом, идеологическая напряженка сильно ощущалась. Абитуриенты сразу узнавали подноготную всех главных преподавателей историко-филологического факультета. Значит, ухо надо держать востро.