— Уехать… Допустим, однако знаете ли вы, что это означает?
— Знаю. Но я как раз и хочу на фронт. Офицер чуть не приподнялся на стуле, и было
видно, как он пересиливает себя, чтобы проглотить слова о безумстве и глупости. Потом ему пришло в голову, что, в сущности, он не знает, кто перед ним, поэтому он встал и произнес совершенно казенно:
— Меня обрадовало подобное проявление сознательности и патриотизма. Я позабочусь о том, чтобы ваша просьба была как можно скорее удовлетворена. Звание фельдфебеля будет, разумеется, сохранено за вами и после перевода. А теперь можете идти, желаю удачи.
25. СТРЕЛОК
— Сергей Трофимович Злоткин!
Его имя в соответствии с годом рождения писарь выкликнул последним.
Злоткин лишь кивнул головой. Он знал, что коль скоро людей призывают в армию, очередь непременно дойдет и до него. Одного только не мог он взять в толк, какого черта опять отрывают мужиков от работы, от семей, ведь все-таки… Сдается, будто его только вчера отпустили из армии. Когда ж это было? Меньшому шесть, выходит, уже целых семь лет, как он дома. Чудно: чем жизнь спокойнее, чем меньше в ней всякого деется, тем быстрее летит время. А теперь вот опять иди!
Он огляделся вокруг. Мужчины медленно расходились, автомобиль губернского писаря уже покатил в соседнюю деревню, сопровождаемый двумя конными казаками.
Никто к Злоткину не подошел. Как обычно; если с ним кто и заговаривал, то лишь по необходимости. О нем ходят толки, что-де он какой-то странный, что он чудак. Якобы с тех пор, как вернулся из армии. Сам он об этом и не догадывается. Не сознает, что перестал знаться с бывшими друзьями, что ни с кем не вступает в разговоры, что вообще ему в тягость голоса посторонних людей. Злоткину кажется, будто все осталось по-прежнему. Он думает так, потому что ему необходимо так думать, потому что ему этого хочется. Он постоянно пытается убедить себя, что пережитое им ровно ничего не изменило ни в нем самом, ни вокруг него. Поэтому говорить о пережитом он отказывается. Само собой, когда он вернулся, все расспрашивали его что да как. Но вытянуть из него ничего не могли. Впрочем, узнав, что за весь срок службы в армии он, по сути, шагу не ступил за пределы России, Злоткина вскоре оставили в покое! Его полк вообще не попал на фронт и все то время, что шла русско-японская война, проторчал в тылу, главным образом в Петербурге. Тем более что как один из наиболее благонадежных он в год больших волнений был выбран для охраны царского дворца.
— Ну и как оно? Ведь солдаты в людей стреляли. А твоего полка там не было?
На эти и подобные вопросы Злоткин не отвечал. Будто не слышал их. В конце концов у любопытствующих лопнуло терпение — ничего-то он не знает, дурень.
Однако люди не могли не обратить внимания на его молчаливую замкнутость, ставшую отличительной чертой Злоткина. Какое-то время их занимали догадки, дескать, что же это случилось с Сергеем Трофимовичем, но потом им это надоело; хватало других, более интересных вещей.
Даже Марфа, жена Сергея, не могла понять, что с ним такое. В первое время после его возвращения она объясняла все желанием мужа пожить спокойно, насладиться тем, что он опять дома. Сперва она даже не осмеливалась спрашивать его о чем-либо. Постепенно привыкла к тому, что Сережа предпочитает молчать. Так отчего же не потрафить ему, тем более что по ночам, когда слова не нужны, он был таким же, как прежде.
Однако случались минуты, когда его поведение все-таки начинало ее тревожить. Обычно это были какие-то совершенно необъяснимые слова и поступки. Так, например, однажды, когда они ели, он засмотрелся на маленького сына и вдруг спросил, дорастет ли мальчик до такой вот высоты — подняв руку, он показал, до какой именно. Марфа тогда рассмеялась — еще бы!
А когда, мол, дорастет?
Ну, годков через пять.
Сергей с облегчением вздохнул, отер заблестевший на лбу пот и сказал:
— Это хорошо. Еще не скоро.
Марфу это удивило, но, к счастью, ей некогда было ломать голову над тем, что все это значит. Были заботы поважнее: обед, второй малыш, корм для скота…
В другой раз она напугалась больше.
Сергей вспахивал поле сразу же за околицей, где стоял над оврагом могучий клен с развесистой кроной еще голых веток — дело было ранней весной.
Не успела Марфа затворить ворота и насыпать зерна курам, как вдруг прибегает Сергей, запыхавшийся и взбудораженный.
— Вороны! Слышишь? Там — вороны!
Марфа ничего не понимала, но выражение бледного, изможденного лица Сергея повергло ее в ужас.
— Что с тобой? Скажи, милый, что с тобой? Я не понимаю, чего ты хочешь!
Злоткин уставился на жену так, будто видел ее первый раз в жизни. Он даже прикоснулся рукой к ее щеке, словно желая удостовериться в реальном существовании Марфы. Чуть покачнулся — а ведь не выпил ни капли! — и прошло немало времени, прежде чем на его лице проступила вымученная, жалкая улыбка.
Он поднял руки и положил их Марфе на плечи:
— Не сердись. Я и сам не знаю, что это со мной сделалось. Но будь добра, пойдем со мной и прихвати вон тот кнут, во-во! Такое дело, надо… не смейся, когда-нибудь я тебе все объясню, но ты должна пойти со мной и хорошенько пощелкать под тем деревом кнутом, чтоб они улетели…
— Вороны?
— Да, вороны. Они страх как похожи на тех… понимаешь… когда рассядутся эдак на ветках. Ты меня понимаешь? Ну так пойдем, пойдем!
Она пошла с ним, прогнала щелканьем ворон — медлительно отрывались они от веток и плавно, грузно соскальзывали по воздуху на пашню позади Сергеева плуга.
Марфа была в недоумении. Хочет ли Сережа, чтоб она отогнала их еще дальше?
Но шедший за плугом муж повернулся к ней улыбающимся лицом и махнул рукою — дескать, все в порядке, она может идти домой.
Все время, пока не вернулся муж, Марфа раздумывала над тем, почему вороны на дереве Сергею мешали, а на тех же ворон, с важным видом ступающих по борозде вслед за плугом, он не обращал никакого внимания. И поскольку она чувствовала себя в какой-то мере ответственной за душевное спокойствие мужа, она, как только Сережа вернулся, спросила его об этом за ужином.
Как ни странно, на этот раз ее вопрос ничуть не вывел Сергея из равновесия. Он лишь ненадолго задумался, а затем сказал так, словно извлек наугад из головы одну из многих давно припасенных там мыслей:
— Ты, верно, никогда не видела подстреленной на дереве вороны. Она падает, крылья разметаны, задевают за ветки, и плашмя плюхается наземь, раскинув руки…
В тот же миг слова Сергея внезапно прервали бурные рыдания, которых он не смог сдержать.
Марфа бросилась к мужу и, движимая материнским инстинктом, обхватила руками его голову, точно желая отвести от него ужас, о котором она знала только то, что именно сейчас обуял он Сережу.
Она ощутила на локтях мужнины слезы.
Что же делать? Как ему помочь? Не досадить бы чем…
Видать, случилось что-то страшное…
Давно? Недавно? Она ничего не знает и ни о чем не может спросить.
И вот теперь Сережа опять должен уехать… Оставить жену и уже двоих детей… Кошмарное наваждение вдруг исчезло, оттесненное пронзительной и — ох! — такой всамделишной болью!
Миновали минуты печального молчания, миновали минуты Марфиных слез и причитаний, миновали вечер, ужин, прощание с маленьким сыном, который ложился спать, — и все это прошло под знаком безжалостного «в последний раз»; а потом миновала и ночь, приправленная отчаяньем, которое больше чем что бы то ни было, множит силу любви…
…И наступило утро, внешне ничем не отличавшееся от стольких предшествовавших и последующих…
…И все же…
В то утро Сергей Трофимович погладил свою новорожденную дочку, обнял и поцеловал жену Марфу и в последний раз прижал к себе сынка.
Конечно же, в глазах мальчика не было слез сожаления, напротив, они сияли гордостью за доблестного отца, который уходит, чтобы стать солдатом с саблей и ружьем.
И все это надвинулось снова.