В. Р. А как Вы решаете проблему Зла, и что именно имеете в виду, говоря о Боге. Бердяев, например, споткнулся на этих проблемах. Так как для него Бог и Зло несовместимы, он пришел к выводу, что наш мир без Бога, что он заброшен Богом, отдан во власть Сатаны. Далее, поскольку для него, как современно мыслящего человека, были неприемлемы натуралистические антропоморфные представления о Боге, он редуцировал Бога к идеям Свободы, Света, Любви и т. д. Но ведь когда мы, например, представляем Бога как Любовь или полноту Бытия, то спрашивается, что здесь остается от религиозной идеи? Тогда и я верю в Бога, поскольку верю в идеи Красоты, Любви, Свободы, Света. Но, с другой стороны, я прекрасно знаю, что в Бога я не верю.
Ю. Ш. Проблема существования зла задолго до Бердяева волновала Лейбница и многих других как проблема Теодицеи — оправдания Бога. Не хотите ли Вы, чтобы я между делом решил еще проблему Теодицеи? Почитайте-ка сначала литературу по этому вопросу. Прочтете — приходите.
В. Р. Кое-что я читал. Теперь о другом. Выше я говорил о своем беспокойстве относительно того, правильно ли я живу. Для религиозного человека правильно жить — это значит осуществить правильный выбор (к Богу), это жизнь в соответствии с его учением, наконец, как заповедовал Христос — помощь людям. И я по-своему стараюсь жить правильно. Для меня правильно жить — значит жить по совести и жить духовно. В России интеллигенция любит это слово, любит поговорить о духовности, и в этом понятии, на мой взгляд, много выспреннего, утопического, уводящего от реальной жизни. И все же заменить желаемый идеал жизни другим словом трудно. Да, хотелось бы жить по совести и духовно. Осознавая собственные представления о духовности, я бы сформулировал следующие четыре положения.
Во-первых, я стараюсь помогать другим людям, избегать зла в разных его формах; если могу, стараюсь противостоять ему.
Во-вторых, я понимаю, что моя жизнь только частично принадлежит мне, что она входит в жизнь в более широком понимании: продолжается, простирается в жизни моих близких, детей, друзей, в прошлом и в будущем. Для меня, например, общение с Аристотелем или Альбертом Швейцером не менее реальная и значимая вещь, чем общение с моими ныне здравствующими друзьями или с Вами. Кстати, по-моему, чтобы так общаться с Аристотелем или, Швейцером нужны душевные способности, сходные с теми, которые нужны для веры в Бога.
В-третьих, духовная жизнь предполагает, на мой взгляд, серьезное отношение к проблемам жизни и смерти, добра и зла, назначения человека и многим другим. Для меня жизнь с этими проблемами — естественное состояние: если бы я не смог над ними размышлять, то вряд ли смог бы жить.
В-четвертых, я стараюсь быть открытым для нового опыта, причем даже такого, который может опрокинуть мои фундаментальные убеждения. Здесь я рассуждаю так: поскольку я стараюсь жить по совести, я спокойно ожидаю и принимаю любой опыт. Да, я не верю в Бога, но если мне удастся пережить религиозный опыт и почувствовать Бога, почему я должен этого бояться и отвергать новую для меня реальность; тем лучше, значит есть жизнь вечная и моя личность вечно будет жить. Но если я этого опыта не буду иметь, то опять же со мной все в порядке, я стараюсь жить по совести и духовно.
Пожалуй, для меня в идею духовности еще входит убеждение, что разные духовные пути (религиозный, эзотерический, атеистический и т. д.) — эквиваленты. Не в том смысле, что они все ведут в одно место (да и что бы это было за место?), а все работают на культуру и Человека, на правильную жизнь гой личности, которая идет духовным путем. Вот почему я сочувствую тому, о чем говорил Сократ на суде: «Не следует ожидать ничего плохого от смерти, и уж если что принимать за верное, так это то, что с человеком хорошим не бывает ничего плохого ни при жизни, ни после смерти и что боги не перестают заботиться о его делах». Для человека неверующего может быть это и звучит странно, но мне действительно кажется, что не следует ожидать ничего плохого от смерти, что наше достоинство и уверенность — в честной и духовной жизни, в стремлении к такой жизни (а что получается, это другой вопрос и часто не нам судить), что как с уверенностью нельзя сказать, что Бог есть, так и то, что его нет.
Ю. Ш. Мне кажется, я понял основания Вашего недоумения по поводу возможности сочетать научный и религиозный взгляды на мир. Вы исходите из двух посылок. Во-первых, считаете, что наука возникла и развивается на основе кантовско-щедровитянского мировоззрения о деятельности, объективации, априорных категориях и т. п. Во-вторых, думаете, что кантовско— щедровитянский взгляд на мир несовместим с религиозными представлениями иудее-христианского позитивизма, а именно с признанием мира как разумно и свободно сотворенного из ничего, признанием абсолютной ценности истинности и глубокой онтологической связи истины и добра и пр. Исходя из этих посылок, Вы делаете корректный вывод о том, что наука несовместима с религией ни в своем историческом развитии, ни в сознании конкретного человека. Беда только в том, что первая из посылок является ложной и поэтому Ваш силлогизм некорректен. Скажу более осторожно — я эту посылку отвергаю и поэтому для меня не только нет никакого противоречия между наукой и религией, но есть убежденность, что вне монотеистического контекста наука не могла зародиться и не может полнокровно развиваться. Поясню.
Современная наука возникла отнюдь не на пустом месте на излете эпохи Возрождения, но выросла из крепких средневековых корней. Здравомыслящий ученый не стоит на тех позициях, на которые его зовут Кант и Шедровицкий. Ученый верит, что мир рационален (а это ведет к мысли о разумности Творца) и потому в основных чертах познаваем, но не настолько регулярен, чтобы все явления можно было бы дедуцировать из необходимых принципов. Последнее означает, что мир мог быть сотворен только свободной волей, он не был запрограммирован заранее логическими или физическими законами. Нормальный ученый полагает также, что он имеет собственное мнение о фактах науки, что никто не диктует ему его гипотезы и заключения, а он обязан лишь считаться с фактами и логикой. Фактически это означает, что ученый считает самого себя не природно обусловленным созданием, но свободной личностью. Тем самым он, не всегда это осознавая, принимает религиозное (а не натуралистическое) воззрение на самого себя. На религиозном языке это выражается так: человек создан по образу и подобию Бога, т. е. обладает самостоятельными разумом и волей. Именно представление о разумности Творца, а не идея Московского методологического кружка, вдохновляло Коперника и Галилея, Ньютона и Декарта. А их средневековые предшественники Орем, Буридан и другие отчетливо осознавали религиозную подоплеку научного знания.
Когда ученый ставит себе целью подтвердить материалистически-позитивистскую идеологию или эзотерическую идеологию гностических учений, он, как правило, приходит в тупик и теряет ориентиры рационализма. Вы эти ориентиры тоже утратили в своих рассуждениях, для Вас они всего лишь результат культурно-исторического развития. Для меня рационализм в науке — это свидетельство величия Творца и потому имеет ценность абсолютную. Мне в голову не придет ставить на одну доску рационализм с мистическим эзотеризмом, а христианский мистицизм не боится рациональных проверок и не прячется по темным углам.
Я должен перед Вами извиниться в одном. Вместо того, чтобы осуждать Вас за привычку к культурологическому подходу, мне следовало заметить, что у Вас эта привычка недостаточно развита, ибо Вам не пришло в голову, что Ваш собеседник не признает постулаты Вашей культуры в качестве общеобязательных. Вы пытались вести со мной беседу так, как будто мы находимся на методологическом семинаре. Именно этому я упорно сопротивлялся. Я надеюсь, что последние мои разъяснения показали хотя бы то, что Вас волнует мнимое противоречие. Боюсь только, что заявленное Вами мнение обо мне как о человеке приятном, я сильно поколебал.