восторг от моей игры и, увлекаясь, по своему обыкновению, стал расточать мне
самые преувеличенные похвалы: и талант-то у меня, и душа, и бог знает что!
Само собою разумеется, что с этого дня я пристрастилась к музыке. Я
упросила маму взять мне хорошую учительницу и во все время нашего
пребывания в Петербурге проводила каждую свободную минутку за фортепьяно, так что в эти три месяца действительно сделала большие успехи.
Теперь я приготовила Достоевскому сюрприз. Он как-то раз говорил нам,
что из всех музыкальных произведений всего больше любит la sonate pathetique
{Патетическую сонату (франц.).} Бетховена и что эта соната всегда погружает его
в целый мир забытых ощущений. Хотя соната и значительно превосходила по
трудности все до тех пор игранные мною пьесы, но я решилась разучить ее во что
бы то ни стало и действительно, положив на нее пропасть труда, дошла до того, 238
что могла разыграть ее довольно сносно. Теперь я ожидала только удобного
случая порадовать ею Достоевского. Такой случай скоро представился.
Оставалось уже всего дней пять-шесть до нашего отъезда. Мама и все
тетушки были приглашены на большой обед к шведскому посланнику, старому
приятелю нашей семьи. Анюта, уже уставшая от выездов и обедов, отговорилась
головной болью. Мы остались одни дома. В этот вечер пришел к нам
Достоевский.
Близость отъезда, сознание, что никого из старших нет дома и что
подобный вечер теперь не скоро повторится, - все это приводило нас в приятно
возбужденное состояние духа. Федор Михайлович был тоже какой-то странный, нервный, но не раздражительный, как часто бывало с ним в последнее время, а, напротив того, мягкий, ласковый.
Вот теперь была отличная минута сыграть ему его любимую сонату; я
наперед радовалась при мысли, какое ему доставлю удовольствие.
Я начала играть. Трудность пьесы, необходимость следить за каждой
нотой, страх сфальшивить скоро так поглотили все мое внимание, что я
совершенно отвлеклась от окружающего и ничего не замечала, что делается
вокруг меня. Но вот я кончила с самодовольным сознанием, что играла хорошо. В
руках ощущалась приятная усталость. Еще совсем под возбуждением музыки и
того приятного волнения, которое всегда охватывает после всякой хорошо
исполненной работы, я ждала заслуженной похвалы. Но вокруг меня была
тишина. Я оглянулась: в комнате никого не было.
Сердце у меня упало. Ничего еще не подозревая определенного, но смутно
предчувствуя что-то недоброе, я пошла в соседнюю комнату. И там пусто!
Наконец, приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую
гостиную, я увидела там Федора Михайловича и Анюту.
Но боже мой, что я увидела!
Они сидели рядом на маленьком диванчике. Комната слабо освещалась
лампой с большим абажуром; тень падала прямо на сестру, так что я Не могла
разглядеть ее лица; но лицо Достоевского я видела ясно: оно было бледно и
взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил
тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила:
- Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с
первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И
не дружбой, я вас люблю, а страстью, всем моим существом...
У меня в глазах помутилось. Чувство горького одиночества, кровной
обиды вдруг охватило меня, и кровь сначала как будто вся хлынула к сердцу, а
потом горячей струей бросилась в голову.
Я опустила портьеру и побежала вон из комнаты. Я слышала, как застучал
опрокинутый мною нечаянно стул. <...>
Весь следующий день я провела в лихорадочном ожидании: "Что-то
будет?" Сестру я ни о чем не расспрашивала. Я продолжала испытывать к ней, хотя и в слабейшей уже степени, вчерашнюю неприязнь и потому всячески
избегала ее. Видя меня такой несчастной, она попробовала было подойти ко мне и
приласкать меня, но я грубо оттолкнула ее, с внезапно охватившим меня гневом.
239
Тогда она тоже обиделась и предоставила меня моим собственным печальным
размышлениям.
Я почему-то ожидала, что Достоевский непременно придет к нам сегодня
и что тогда произойдет нечто ужасное, но его не было. Вот мы уже и за обед сели, а он не показывался. Вечером же, я знала, мы должны были ехать в концерт.
По мере того как время шло, а он не являлся, мне как-то становилось
легче, и у меня стала даже возникать какая-то смутная, неопределенная надежда.
Вдруг мне пришло в голову: "Верно, сестра откажется от концерта, останется
дома, и Федор Михайлович придет к ней, когда она будет одна".
Сердце мое ревниво сжалось при этой мысли. Однако Анюта от концерта
не отказалась, а поехала с нами и была весь вечер очень весела и разговорчива.
По возвращении из концерта, когда мы ложились спать и Анюта уже
собиралась задуть свечу, я не выдержала и, не глядя на нее, спросила:
- Когда же придет к тебе Федор Михайлович? Анюта улыбнулась.
- Ведь ты же ничего не хочешь знать, ты со мной говорить не хочешь, ты
изволишь дуться!
Голос у нее был такой мягкий и добрый, что сердце мое вдруг растаяло, и
она опять стала мне ужасно мила.
"Ну, как ему не любить ее, когда она такая чудная, а я скверная и злая!" -
подумала я с внезапным наплывом самоуничижения.
Я перелезла к ней на кровать, прижалась к ней и заплакала. Она гладила
меня по голове.
- Да перестань же, дурочка! Вот глупая! - повторяла она ласково. Вдруг
она не выдержала и залилась неудержимым смехом. - Ведь вздумала же
влюбиться, и в кого? В человека, который в три с половиной раза ее старше! -
сказала она.
Эти слова, этот смех вдруг возбудили в душе моей безумную, всю
охватившую меня надежду.
- Так неужели же ты не любишь его? - спросила я шепотом, почти
задыхаясь от волнения.
Анюта задумалась.
- Вот видишь ли, - начала она, видимо подыскивая слова и затрудняясь, -
я, разумеется, очень люблю его и ужасно, ужасно уважаю! Он такой добрый, умный, гениальный! - Она совсем оживилась, а у меня опять защемило сердце. -
Но как бы тебе это объяснить? Я люблю его не так, как он... ну, словом, я не так
люблю его, чтобы пойти за него замуж! - решила она вдруг.
Боже! Как просветлело у меня на душе; я бросилась к сестре и стала
целовать ей руки и шею. Анюта говорила еще долго.
- Вот видишь ли, я и сама иногда удивляюсь, что не могу его полюбить!
Он такой хороший! Вначале я думала, что, может быть, полюблю. Но ему нужна
совсем не такая жена, как я. Его жена должна совсем, совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать, только о нем и думать. А я этого не могу, я сама хочу
жить! К тому же он такой нервный, требовательный. Он постоянно как будто
захватывает меня, всасывает меня в себя; при нем я никогда не бываю сама
собою.
240
Все это Анюта говорила, якобы обращаясь ко мне, но, в сущности, чтобы
разъяснить себе самой. Я делала вид, что понимаю и сочувствую, но в душе
думала: "Господи! Какое, должно быть, счастье быть постоянно при нем и совсем
ему подчиниться! Как может сестра отталкивать от себя такое счастье!"
Как бы то ни было, в эту ночь я уснула уже далеко не такая несчастная, как вчера.
Теперь уже день, назначенный для отъезда, был совсем близок. Федор
Михайлович пришел к нам еще раз, проститься. Он просидел недолго, но с
Анютой держал себя дружественно и просто, и они обещали друг другу