в понедельник 1 марта, в первый день великого поста, состоялись похороны.
Спустя несколько времени после смерти маменьки отец наш начал
серьезно подумывать о поездке в Петербург (в котором ни разу еще не бывал), чтобы отвезти туда двух старших сыновей для помещения их в Инженерное
училище {19}.
Надо сказать, что гораздо еще ранее отец, через посредство главного
доктора Марьинской больницы Александра Андреевича Рихтера подавал
докладную записку Виламову о принятии братьев в училище на казенный счет.
Ответ Виламова {20}, очень благоприятный, был получен еще при жизни
маменьки, и тогда же была решена поездка в Петербург. Осуществление этой
поездки чуть-чуть было не замедлилось. Но прежде нежели сообщу причину
58
замедления, расскажу о том впечатлении, которое произвела на братьев смерть
Пушкина.
Не знаю, вследствие каких причин известие о смерти Пушкина дошло до
нашего семейства уже после похорон маменьки. Вероятно, наше собственное горе
и сидение всего семейства постоянно дома были причиною этому. Помню, что
братья чуть с ума не сходили, услыхав об этой смерти и о всех подробностях ее.
Брат Федор в разговорах с старшим братом несколько раз повторял, что ежели бы
у нас не было семейного траура, то он просил бы позволения отца носить траур по
Пушкине. Конечно, до нас не дошло еще стихотворение Лермонтова на смерть
Пушкина {2l}, но братья где-то достали другое стихотворение неизвестного мне
автора. Они так часто произносили его, что я помню и теперь его наизусть. Вот
оно:
Нет поэта, рок свершился,
Опустел родной Парнас!
Пушкин умер, Пушкин скрылся
И навек покинул нас.
Север, Север, где твой гений?
Где певец твоих чудес?
Где виновник наслаждений?
Где наш Пушкин? - Он исчез!
Да, исчез он, дух могучий,
И земле он изменил!
Он вознесся выше тучей,
Он взлетел туда, где жил! {22}
Причина, которая чуть не замедлила поездку отца в Петербург, была
болезнь брата Федора. У него, без всякого видимого повода, открылась горловая
болезнь, и он потерял голос, так что с большим напряжением говорил шепотом и
его трудно было расслышать. Болезнь была так упорна, что не поддавалась
никакому лечению. Испытав все средства и не видя пользы, отец, сам строгий
аллопат, решился испытать, по совету других, гомеопатию. И вот брат Федор был
почти отделен от семейной жизни и даже обедал за отдельным столом, чтобы не
обонять запаха от кушанья, подаваемого нам, здоровым. Впрочем, и гомеопатия
не приносила видимой пользы: то делалось лучше, то опять хуже. Наконец
посторонние доктора посоветовали отцу пуститься в путь, не дожидаясь полного
выздоровления брата, предполагая, что путешествие в хорошее время года
должно помочь больному. Так и случилось. Но только мне кажется, что у брата
Федора Михайловича остались на всю его жизнь следы этой болезни. Кто помнит
его голос и манеру говорить, тот согласится, что голос его был нет совсем
естественный, - более грудной, нежели бы следовало.
К этому же времени относится и путешествие братьев к Троице. Тетенька
Александра Федоровна, по обычаю, ежегодно весною ездила на богомолье в
Троицкую лавру и на этот год упросила папеньку отпустить с нею и двух старших
сыновей для поклонения святыне перед отъездом их из отчего дома в Петербург.
59
Впоследствии я часто слышал от тетеньки, что оба брата во время путешествия
услаждали тетеньку постоянною декламациею стихотворений, которых они массу
знали наизусть.
Папенька, по возвращении своем из Петербурга, намеревался совсем
переселиться в деревню (он подал уже в отставку), а потому до поездки в
Петербург желал поставить памятник на могиле нашей маменьки. Избрание
надписи на памятнике отец предоставил братьям. Они оба решили, чтобы было
только обозначено имя, фамилия, день рождения и смерти. На заднюю же сторону
памятника выбрали надпись из Карамзина: "Покойся, милый прах, до радостного
утра..." {23} И эта прекрасная надпись была исполнена.
Наконец наступил день отъезда. Отец Иоанн Баршев отслужил
напутственный молебен, и путешественники, усевшись в кибитку, двинулись в
путь (ехали на сдаточных), об котором хотя и мельком, но так поэтично упомянул
брат Федор Михайлович сорок лет спустя в одном из нумеров "Дневника
писателя" {24}. Я простился с братьями и не видался с ними вплоть до осени 1841
года.
По отъезде папеньки мы остались одни, под присмотром няни Алены
Фроловны; но, впрочем, существовал и высший надзор. Главою семейства
осталась сестра Варенька, ей в это время шел уже пятнадцатый год, и она все
время отсутствия папеньки занималась письменными переводами с немецкого
языка на русский, как теперь помню, драматических произведений Коцебу, которыми ее снабжал Федор Антонович Маркус. Сей последний ежедневно
заходил в нашу квартиру, чтобы узнать, все ли благополучно, и чтобы посмотреть
всех нас, детей. Он же, кажется, ежедневно выдавал деньги на провизию для
нашего стола и вообще был хозяином квартиры. Я позабыл сказать, что все
хлопоты по похоронам маменьки тоже принял на себя и исполнил этот истинно
добрый человек. Кроме посещений его, очень часто навещала нас и тетенька
Александра Федоровна вместе с бабушкой - Ольгой Яковлевной. Тетушка при
виде нас, и в особенности при виде Верочки, Николи и Сашеньки, всегда, бывало, горько расплачется. Прощаясь с нами, она, бывало, всех нас, отдельно каждого, перекрестит, чего прежде, при жизни маменьки, не случалось; этим она хотела, кажется, видимо заявить, что в отношении к нам принимает на себя все
обязанности матери.
Отец пробыл в отсутствии с лишком полтора месяца и вернулся в Москву
уже в июле месяце.
Помню я восторженные рассказы папеньки про Петербург и пребывание в
нем: про путешествие, про петербургские деревянные (торцовые) мостовые, про
поездку в Царское Село по железной дороге, про воздвигающийся храм Исаакия и
про многие другие предметы.
С возвращением в Москву папенька не покинул своего намерения
оставить службу и переселиться окончательно в деревню для ведения хозяйства.
Но покамест вышла отставка и пенсион, покамест он устроил все свои дела, наступил и август месяц. Для перевозки всего нашего скромного имущества
приехали из деревни подводы. Сестра Варенька должна была ехать вместе с
папенькой в деревню. Меня же решено было отдать в пансион Чермака, на место
60
братьев. <...> Две же младшие сестры, Верочка и Сашенька, равно как и брат
Коля, конечно, тоже должны были переселиться вместе с отцом и неизменною
нянею Аленою Фроловною в деревню...
Но вот настал и день разлуки. Папенька в одно утро отвез меня в пансион
Леонтия Ивановича Чермака и сдал меня на полный пансион. <...>
В заключение не могу не упомянуть о том мнении, какое брат Федор
Михайлович высказал мне о наших родителях. Это было не так давно, а именно, в
конце 70-х годов; я как-то, бывши в Петербурге, разговорился с ним о нашем
давно прошедшем и упомянул об отце. Брат мгновенно воодушевился, схватил
меня за руку повыше локтя (обыкновенная его привычка, когда он говорил по
душе) и горячо высказал: "Да знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые... и
в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уж такими семьянинами,
такими отцами... нам с тобою не быть, брат!" {23} Этим я и закончу свои