впоследствии, были: Тотлебен, К. П. Кауфман, Достоевский и Паукер.
Умягчению нравов в училище много также способствовал новый ротный
командир барон Розен, сменивший Фере. <...>
Раз в воскресенье отправился я из училища, желая навестить бывшего
моего наставника К. Ф. Костомарова {4}. Я пришел утром, в то время, когда его
питомцы (их был новый комплект, и по-прежнему человек пять) не занимались.
Меня тотчас же все радостно обступили; я был для них предметом живейшего
любопытства, мог сообщить о житье-бытье училища, в которое они должны были
вступить будущею весной.
В числе этих молодых людей находился юноша лет семнадцати, среднего
роста, плотного сложения, белокурый, с лицом, отличавшимся болезненною
бледностью. Юноша этот был Федор Михайлович Достоевский. Он приехал из
Москвы вместе с старшим братом, Михаилом Михайловичем. Последний не
держал экзамена в Инженерное училище, определился в кондукторскую саперную
роту, был произведен в офицеры и отправлен на службу в Ревель {5}. По
возвращении оттуда, спустя уже несколько лет М. М. вышел в отставку, открыл
папиросную фабрику, занимался одновременно переводами сочинений Гете,
написал комедию "Старшая и меньшая" {6} и после возвращения из ссылки
Федора Михайловича сделался редактором журнала "Эпоха" {7}.
Сближение мое с Ф. М. Достоевским началось едва ли не с первого дня
его поступления в училище. С тех пор прошло более полустолетия, но хорошо
помню, что изо всех товарищей юности я никого так скоро не полюбил и ни к
кому так не привязывался, как к Достоевскому. Казалось, он сначала отвечал мне
тем же, несмотря на врожденную сдержанность характера и отсутствие
юношеской экспансивности - откровенности. Ему радостно было встретить во
мне знакомого в кругу чужих лиц, не упускавших случая грубо, дерзко
придираться к новичку. Федор Михайлович уже тогда выказывал черты
необщительности, сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись
в книгу, и искал уединенного места; вскоре нашлось такое место и надолго стало
85
его любимым: глубокий угол четвертой камеры с окном, смотревшим на
Фонтанку; в рекреационное время его всегда можно было там найти, и всегда с
книгой.
С неумеренною пылкостью моего темперамента и вместе с тем крайнею
мягкостью и податливостью характера, я не ограничился привязанностью к
Достоевскому, но совершенно подчинился его влиянию. Оно, надо сказать, было
для меня в то время в высшей степени благотворно. Достоевский во всех
отношениях был выше меня по развитости; его начитанность изумляла меня. То, что сообщал он о сочинениях писателей, имя которых я никогда не слыхал, было
для меня откровением. До него я и большинство остальных наших товарищей
читали специальные учебники и лекции, и не только потому, что посторонние
книги запрещалось носить в училище, но и вследствие общего равнодушия к
литературе.
Кончина Пушкина в 1837 году была чувствительна между нами, я
убежден, одному Достоевскому {8}, успевшему еще в пансионе Чермака (в
Москве) {9} прочесть его творения; предосторожности, принятые во время
перенесения тела великого поэта из его квартиры, легко могло статься, приняты
были также по отношению к учебным заведениям: приказано было, по
возможности, скрыть событие и наблюдать, чтобы меньше о нем говорили.
Мне потом не раз случалось встречаться с лицами, вышедшими из
пансиона Чермака, где получил образование Достоевский; все отличались
замечательною литературного подготовкой и начитанностью.
Первые литературные сочинения, читанные мной на русском языке, были
мне сообщены Достоевским; это были: перевод "Кот Мур" Гофмана {10} и
"Исповедь англичанина, принимавшего опиум" Матюрена {11} - книга мрачного
содержания и весьма ценимая тогда Достоевским. "Астролог" Вальтер Скотта и
особенно "Озеро Онтарио" Купера {12} окончательно пристрастили меня к
чтению. Читая в "Озере Онтарио" сцену прощания Патфайндера с Маделыо, я
заливался горькими слезами, стараясь отворачиваться и украдкой утирать слезы
из опасения, чтобы этого не заметили и не подняли меня на смех. Литературное
влияние Достоевского не ограничивалось мной; им увлеклись еще три товарища: Бекетов, Витковский и Бережецкий; {13} образовался, таким образом, кружок, который держался особо и сходился, как только выпадала свободная минута.
Любовь к чтению сменила у меня на время страсть к рисованию, которым я
усердно занимался до того времени. Читалось без разбору все, что ни попадало
под руку и что тайком приносилось в училище. Раз, помню, я имел даже терпение
прочесть до конца всего "Josselin", скучнейшую и длиннейшую поэму Ламартина, и не менее скучный переводный английский роман "La Mapelle d'Dayton".
Описание жизни знаменитых живописцев, помещенное в одном из сочинений
Карамзина и, привело меня в восторг. Я вступал в горячий спор с Достоевским, доказывая, что Рафаэль Санцио значит Рафаэль святой, так прозванный за его
великие творения; Достоевский доказывал, что Санцио обозначает только
фамилию художника, с чем я никак не хотел согласиться. Воображение, более и
более увлекаемое чтением, не могло им ограничиться.
86
После чтения пьесы Шиллера "Разбойники" я тотчас же принялся
сочинять пьесу из итальянских нравов; прежде всего я позаботился приискать
название: "Замок Морвено". Написав первую сцену, я тут же остановился; с одной
стороны, помешало бессилие воображения, с другой - неуменье выражать на
русском языке то, что хотелось.
Чтение и мысли, которые оно пробуждало, не только мешали мне следить
за уроками, но заметно охлаждали к классным занятиям. Достоевский, сколько
помнится, учился также неважно; он приневоливал себя с тем, чтобы окончить
курс и переходить из класса в класс без задержки. Последнее не удалось ему, однако ж; при переходе в один из классов он не выдержал экзамена и должен был
в нем остаться еще год; неудача эта потрясла его совершенно; он сделался болен и
пролежал несколько времени в лазарете {15} <...>.
Около этого времени в иностранных книжных магазинах стали во
множестве появляться небольшие книжки под общим названием "Физиологии"; каждая книжка заключала описание какого-нибудь типа парижской жизни.
Родоначальником такого рода описаний служило известное парижское издание:
"Французы, описанные сами собою" {16}. <...> У нас тотчас же явились
подражатели.
Некрасову, практический ум которого был всегда настороже, пришла
мысль начать также издавать что-нибудь в этом роде; он придумал издание в
нескольких книжках: "Физиология Петербурга". Сюда, кроме типов, должны
были войти бытовые сцены и очерки из петербургской уличной и домашней
жизни. Некрасов обратился ко мне, прося написать для первого тома один из
таких очерков. <...>
Попав на мысль описать быт шарманщиков, я с горячностью принялся за
исполнение. <...>
Около этого времени я случайно встретился на улице с Достоевским,
вышедшим из училища и успевшим уже переменить военную форму на статское
платье {17}. Я с радостным восклицанием бросился обнимать его. Достоевский
также мне обрадовался, но в его приеме заметна была некоторая сдержанность.
При всей теплоте, даже горячности сердца, он еще в училище, в нашем тесном, почти детском кружке, отличался не свойственною возрасту сосредоточенностью
и скрытностью, не любил особенно громких, выразительных изъявлений чувств.