в город без дела, я зашел в департамент; а в три часа отправился на Малую
Морскую в Hotel de France, хотя одни мои знакомые звали меня обедать к ним.
Обедал я без аппетита и все куда-то торопился, а около четырех часов, выйдя на
улицу, вместо того чтобы взять из Морской налево и идти домой к Обуховскому
проспекту или на Царскосельскую железную дорогу, я совершенно инстинктивно, безотчетно, под влиянием какого-то тревожного чувства повернул направо к
Сенатской площади, и, как только дошел до нее, я увидал посреди площади
Федора Михайловича без шляпы, в расстегнутом сюртуке и жилете, с
распущенным галстуком, шедшего под руку с каким-то военным писарем и
кричавшего во всю мочь: "Вот, вот тот, кто спасет меня" и т. д. Случай этот по
отношению его к болезни Федора Михайловича описан мною в письме к А. Н.
Майкову и был напечатан в одном из нумеров "Нового времени" {8}. Федор
Михайлович называл случай этот знаменательным, и когда приходилось нам
вспоминать о нем, то он каждый раз приговаривал: "Ну, как после этого не верить
в предчувствие?" Федор Михайлович хотел рассказать его в одном из нумеров
своего "Дневника", в особенности в то время, когда и он было заговорил о
спиритизме; {9} но спириты очень уж ему пришлись не по сердцу, он так и не
рассказал случая.
До ареста Федор Михайлович больших писем не любил {10}, а если
иногда и писал к кому-нибудь, то укладывал все на маленьких лоскутках бумаги.
Изо всех записок, мною полученных от Федора Михайловича, в особенности
интересна была одна, в которой он из Парголова уведомлял меня, проживавшего в
Павловске, о том, что теперь ему не до кондрашки, так как он сильно занят
сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не
имея на что выпить, а потом напиться и, наконец, опохмелиться, ходит по дачам и
предлагает себя посечься за деньги. Рассказ Федора Михайловича был верх
совершенства в художественном отношении; в нем было столько гуманности, столько участия к бедному пропойце, что невольно слеза прошибала, но было не
мало и того юмора и той преследующей зло беспощадности, которые были в
таланте Федора Михайловича.
В роковом auto da fe записка эта погибла...
Федор Михайлович как в то время, когда познакомился со мною, так и
после, когда возвратился из Сибири и жил своим домом, даже и тогда, когда
Михаил Михайлович действительно имел хорошие средства и, по-видимому,
брату ни в чем не отказывал, Федор Михайлович все-таки был беден и в деньгах
постоянно нуждался. Когда же вспомнишь то, что плату за труд Федор
Михайлович получал постоянно хорошую, что жизнь он вел, в особенности когда
был холостым, чрезвычайно скромную и без претензий, то невольно задаешься
вопросом: куда же он девал деньги? На этот вопрос я могу отвечать положительно
верно, так как в этом отношении Федор Михайлович был со мною откровеннее, чем с кем-либо: он все почти свои деньги раздавал тем, кто был хоть сколько-
нибудь беднее его; иногда же и просто таким, которые были хотя и не беднее его, но умели выманить у него деньги как у добряка безграничного. В карты Федор
107
Михайлович не только не играл, но не имел понятия ни об одной игре и
ненавидел игру. Вина и кутежа он был решительный враг; {11} притом же, будучи от природы чрезвычайно мнительным (что у него было несомненным
признаком известных страданий мозга и именно такого рода, которые
впоследствии обнаружились чистою формой падучей болезни) и состоя под
страхом кондрашки, он всячески воздерживался от всего возбуждающего. Эта
мнительность доходила у него до смешного на взгляд людей посторонних, чем он, однако же, очень обижался; а между тем нельзя было иногда не рассмеяться, когда, бывало, видишь, что стоило кому-нибудь случайно сказать: "Какой
славный, душистый чай!" - как Федор Михайлович, пивший обыкновенно не чай, а теплую водицу, вдруг встанет с места, подойдет ко мне и шепнет на ухо: "Ну, а
пульс, батенька, каков? а? ведь чай-то цветочный!" И нужно было спрятать
улыбку и успокоить его серьезно в том, что пульс ничего и что даже язык хорош и
голова свежа.
Единственное, что любил Федор Михайлович, это устройство изредка
обедов в Hotel de France, в Малой Морской, целою компанией близких ему людей.
Обеды эти обыкновенно обходились не дороже двух рублей с человека; но
веселья и хороших воспоминаний они давали каждому чуть не на все время до
новой сходки. Обед заказывался всегда Федором Михайловичем и стоил рубль с
персоны; из напитков допускались: пред обедом рюмка, величиною с наперсток, водки (при одном виде которой Яков Петрович Бутков делал прекислую гримасу) и по два бокала шампанского за обедом, да чай a discretion {как непременное
условие (франц.).} после обеда. Федор Михайлович в то время водки не пил, шампанского ему наливали четверть бокала, и он прихлебывал его по одному
глоточку после спичей, которые любил говорить и говорил с увлечением.
Чаепитие же продолжалось до поздней поры и прекращалось с уходом из
гостиницы. Обеды эти Федор Михайлович очень любил; он на них вел
задушевные беседы, и они составляли для него действительно праздник. Вот как
он сам объяснял мне причину его любви к этим сходкам: "Весело на душе
становится, когда видишь, что бедный пролетарий (пролетарием он называл
каждого живущего поденным заработком, а не рентой или иным каким-нибудь
постоянным доходом, например, службой) сидит себе в хорошей комнате, ест
хороший обед и запивает даже шипучкою, и притом настоящею". По окончании
этого праздничного обеда Федор Михайлович с каким-то особенным
удовольствием подходил ко всем, жал у каждого руку и приговаривал: "А ведь
обед ничего, хорош, рыба под соусом была даже очень и очень вкусная". Якова
Петровича Буткова он при этом еще и целовал.
К слову об особенно гуманных отношениях Федора Михайловича к
Буткову, который даже между нами, далеко не богатыми людьми, отличался
своею воистину поразительною бедностию, мне пришло на память одно
обстоятельство. Однажды Федор Михайлович, сообразив, что он получит деньги
из конторы "Отечественных записок" в такой-то день, задумал в этот именно день
устроить обед в Hotel de France. Накануне все мы получили оповещение, а на
другой день к трем часам были уже в сборе. Между тем пробило три и три с
половиной часа, а за стол мы не садились, и даже закуска не появлялась. Само
108
собою разумеется, мы обратились к Федору Михайловичу с вопросом, отчего не
дают есть. На это Федор Михайлович как-то сконфуженно, а в то же время и
жалобно ответил нам: "Ах, боже мой, разве не видите, что Якова Петровича нет",
- и, схватив шляпу, побежал на улицу. Александр Петрович Милюков при этой
сцене что-то сострил очень мило и весело, вечно серьезненький В. Н. Майков и А.
Н. Плещеев пробормотали что-то вроде того, что хоть бы закуску подавали.
Наконец в дверях явились Федор Михайлович и Бутков; первый был очень
взволнован, а второй, пожимая своими широкими плечами, - все повторял: "Да
вот пойди ты с ним и толкуй, говорит одно, что книжка журнала не вышла, да и
баста". - "Ну, да вы попросили бы хоть половину, понимаете ли, ну, хоть чуточку
бы; а то как же теперь быть? А я пообещал еще двоим заплатить за них; ну вот вы
и попросили бы хоть красненькую; а то как же теперь?.." Когда же мы пристали к
Федору Михайловичу, чтоб он нам объяснил, почему мы не обедаем и тогда, как
Яков Петрович обретается среди нас, то Федор Михайлович рассказал нам, в чем