дело, а мы, узнав причину, приказали подавать обед. Дело же заключалось в том, что в конторе "Отечественных записок", по случаю запоздания выходом номера
журнала, в котором был помещен рассказ Федора Михайловича, денег Буткову, явившемуся с запиской от автора, не дали. Этот обед прошел как-то особенно
весело; Александр Петрович острил много и чрезвычайно удачно; Михаил
Михайлович Достоевский и Аполлон Николаевич Майков тоже были в хорошем
настроении духа и много говорили хорошего и интересного, а Федор
Михайлович, воспользовавшись случаем с Яковом Петровичем, сказал такую речь
об эксплуатации литературного труда Павлом Ивановичем Чичиковым {12}, что
все мы поголовно были в восторге и отвечали рукоплесканиями и долго
неумолкавшими браво! Но как ни весел был этот обед и как ни задушевно
воспоминание о нем... у меня и теперь чуть не спирается дыхание, когда я
заговорю о нем: он был последний, за ним вскоре последовала катастрофа с
арестами, а потом и тяжелая для всех членов нашего кружка разлука.
Припоминая себе те часы, которые я проводил каждодневно с
незабвенным Федором Михайловичем, я не могу пройти молчанием бесед о
литературе, которые он вел со мною иногда один на один, а иногда и в
присутствии других общих наших приятелей. Само собою разумеется, что
Пушкина и Гоголя он ставил выше всех и часто, заговорив о том или другом из
них, цитировал из их сочинений на память целые сцены или главы. Лермонтова и
Тургенева он тоже ставил очень высоко; из произведений последнего в
особенности хвалил "Записки охотника". Чрезвычайно уважительно отзывался о
всех произведениях, хотя по числу в то время незначительных, И. А. Гончарова, которого отдельно напечатанный "Сон Обломова" (весь роман в то время
напечатан еще не был) цитировал с увлечением {13}. Из писателей эпохою
постарше он рекомендовал Лажечникова. О других же наших беллетристах, как, например, о гр. Соллогубе, Панаеве (Ив. Ив.), он отзывался не особенно
одобрительно и, не отказывая им в даровании, не признавал в них
художественных талантов. У меня в то время была порядочная библиотечка, и я
часто, возвратись домой, заставал Федора Михайловича за чтением вынутой из
шкафа книги, и чаще всего с Гоголем в руках. Гоголя Федор Михайлович никогда
109
не уставал читать и нередко читал его вслух, объясняя и толкуя до мелочей. Когда
же он читал "Мертвые души", то почти каждый раз, закрывая книгу, восклицал:
"Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя в
особенности! Вот так настольная книга! Вы ее, батюшка, читайте каждый день
понемножку, ну хоть по одной главе, а читайте; ведь у каждого из нас есть и
патока Манилова, и дерзость Ноздрева, и аляповатая неловкость Собакевича, и
всякие глупости и пороки". Кроме сочинений беллетристических, Федор
Михайлович часто брал у меня книги медицинские, особенно те, в которых
трактовалось о болезнях мозга и нервной системы, о болезнях душевных и о
развитии черепа по старой, но в то время бывшей в ходу системе Галла. Эта
последняя книга с рисунками занимала его до того, что он часто приходил ко мне
вечером потолковать об анатомии черепа и мозга, о физиологических
отправлениях мозга и нервов, о значении черепных возвышенностей, которым
Галл придавал важное значение. Прикладывая каждое мое объяснение
непременно к формам своей головы и требуя от меня понятных для него
разъяснений каждого возвышения и углубления в его черепе, он часто затягивал
беседу далеко за полночь. Череп же Федора Михайловича сформирован был
действительно великолепно. Его обширный, сравнительно с величиною всей
головы, лоб, резко выделявшиеся лобные пазухи и далеко выдавшиеся окраины
глазниц, при совершенном отсутствии возвышений в нижней части затылочной
кости, делали голову Федора Михайловича похожею на Сократову. Он сходством
этим был очень доволен, находил его сам и обыкновенно, говоря об этом, добавлял: "А что нет шишек на затылке, это хорошо, значит, не юпошник; верно, даже очень верно, так как я, батенька, люблю не юпку, а, знаете ли, чепчик
люблю, чепчик вот такой, какие носит Евгения Петровна (мать Апполона
Николаевича и других Майковых, которую Федор Михайлович, да и все мы
глубоко почитали и любили), больше ничего; ну и, значит, верно". <...> Федор Михайлович и в первое время знакомства со мною был очень
небогат и жил на трудовую копейку; но потом, когда знакомство наше перешло в
дружбу, он до самого ареста постоянно нуждался в деньгах. Но так как он по
натуре своей был честен до щепетильности и притом деликатен до мнительности, то не любил надоедать другим своими просьбами о займе {Что впоследствии таки
проявлялось у него. (Прим. С. Д. Яновского.)}. Он часто, бывало, и мне говорит:
"Вот ведь знаю, что у вас я всегда могу взять рублишко, а все-таки как-то того...
ну да у вас возьму, вы ведь знаете, что отдам". Но так как нужда пришибала его
часто, да притом и не его одного, а и многих других ему близких людей, то раз он
заговорил со мною о том: "Как бы нам составить такой капиталец, ну хоть очень
маленький, рублей в сотняжку, из которого можно было заимствоваться в случае
крайности, как из своего кошелька?" Я согласился на это его предложение, но с
условием сформировать запас в течение четырех месяцев, для чего я буду
откладывать из моего жалованья и дохода от практики по двадцать пять рублей в
месяц. Капитал этот у нас оказался ранее, так как один из моих приятелей, Власовский, дал мне сто рублей с уплатой ему по частям. Федор Михайлович
тотчас написал правила, которыми должны были руководиться те, кто
заимствовался из этой кассы, и мы их сообщили другим. Правила эти долго
110
хранились у меня, но в период паники, охватившей нас всех по случаю
неожиданных арестов, они вместе с другими бумагами, по существу столь же
невинными, были истреблены в огне. Как и почему произошло это auto da fe, я
скажу после, но здесь не могу не заявить, что вся драгоценная для меня переписка
с Федором Михайловичем, а также письма ко мне его брата Михаила
Михайловича и Аполлона Николаевича Майкова были брошены в нарочно
затопленную печь собственными руками Михаила Михайловича Достоевского.
Общая касса хранилась у меня; помещалась она в одном из ящиков моего
письменного стола, ключ от которого висел над столом. В ящике же лежал лист
бумаги, на котором были написаны рукой Федора Михайловича правила: сколько
каждый может взять денег, когда и в каком расчете взятая сумма должна была
быть возвращена, и, наконец, было оговорено, что нарушивший хоть раз правила
взноса мог пользоваться ссудой не иначе как с ручательством другого; если же
кто и после этого оказывался неаккуратным, таковому кредит прекращался.
Многие пользовались этим оборотным капиталом и признавали помощь от него
существенною. Бывшая у меня библиотечка подведена была под подобного же
рода правила общего пользования.
В устройстве кассы и библиотеки не было ничего общего с идеями Фурье
или Луи Блана. Федор Михайлович хотя и знал как до ссылки его в Сибирь, так и
по возвращении из нее то, что писалось и говорилось о социализме, но учению
этому он не сочувствовал {14}.
Кроме главной кассы с капиталом в сто рублей, у нас была еще маленькая
копилка, в которую мы опускали попадавшиеся нам серебряные пятачки; эти