деньги предназначались, собственно, для тех нищих, которые отказывались брать
билеты в существовавшие тогда в Петербурге общие столовые. Однажды из этой
копилки пришлось взять несколько пятачков самому Федору Михайловичу, и
взять так, что не довелось ему, бедному, возвратить их. Дело было так: в одну
пятницу, то есть в тот день, когда известный кружок молодых, а может быть, в
числе их и немолодых людей, - верно сказать не могу, так как я к нему не
принадлежал, - собирались у Петрашевского, Федор Михайлович совершенно
неожиданно посетил меня. День был с утра пасмурный, а к вечеру пошел такой
сильный дождь, что я остался дома. В семь часов, когда я собирался пить чай, вдруг раздался звонок, и я услыхал в передней голос Федора Михайловича. Я
тотчас выбежал к нему навстречу и увидал, что с него вода течет ручьем, С
первым словом он объявил мне, что по дороге к Петрашевскому увидал у меня
огонь, зашел, да, кстати, нужно пообсушиться. Обсушиться ему было
невозможно, так как он промок, что называется, до костей, а потому он надел мое
белье, сапоги поручили человеку просушить у плиты, а сами уселись пить чай. К
девяти часам сапоги просохли, и Федор Михайлович стал собираться к
Петрашевскому. Но дождь лил как из ведра, и я спросил; "Да как же вы пойдете в
такую погоду? От Торгового моста (где я жил тогда) до Покрова хоть и близко, но
на ходу дождь вас еще раз промочит?" На это Федор Михайлович мне ответил:
"Правда, но в таком случае дайте мне немножко денег, и я доеду на извозчике".
Денег у меня не оказалось ни копейки, а в пакете общей кассы мельче
десятирублевой бумажки не было. Федор Михайлович поморщился и, проговорив
111
"скверно", хотел уходить. Тогда я предложил ему взять из железной копилки; он
согласился и взял шесть пятачков. На эти деньги он, вероятно, доехал до
Петрашевского, но достало ли их на то, чтобы возвратиться к себе на квартиру, я
не знаю, так как на другой день ровно в одиннадцать часов утра прибежавший ко
мне бледный и сильно растерявшийся Михаил Михайлович объявил, что Федор
Михайлович арестован и отвезен в III Отделение {15}. В это время и произведено
было сожжение бумаг и писем, о котором я упоминал выше. Федора
Михайловича я после уже не видал до той встречи с ним в Твери, которая описана
мною в статье по поводу падучей болезни {16}.
Федор Михайлович очень любил общество, или, лучше сказать, собрание
молодежи жаждущей какого-нибудь умственного развития, но в особенности он
любил такое общество, где чувствовал себя как бы на кафедре, с которой мог
проповедовать. С этими людьми Федор Михайлович любил беседовать, и так как
он по таланту и даровитости, а также и по знаниям, стоял неизмеримо выше
многих из них, то он находил особенное удовольствие развивать их и следить за
развитием талантов и литературной наметки этих молодых своих товарищей. Я не
помню ни одного из известных мне товарищей Федора Михайловича (а я их знал
почти всех), который не считал бы своею обязанностию прочесть ему свой
литературный труд. Так поступали А. У. Порецкий, Я. П. Бутков, П. М. Цейдлер; об А. Н. Плещееве, Крешеве и о М. М. Достоевском я уже не говорю, так как
последний и в особенности А. Н. Плещеев получали от Федора Михайловича
темы для работ и даже целые конспекты для повестей. Если решение полученных
задач оказывалось неудовлетворительным, то таковые рассказы и повести тут же
самими авторами торжественно уничтожались.
В подтверждение этого моего сообщения приведу два случая; один из них
был с Я. П. Бутковым. Федор Михайлович, зная хорошо особенности таланта
описателя Петербургских углов, предложил ему написать рассказ на тему какого-
то анекдота или фантастического случая, измышленного Федором Михайловичем.
Яков Петрович задачу исполнил и, по назначению Федора Михайловича, должен
был в первый вторник прочесть его у меня. Я в это время жил на Торговой улице, в доме католической церкви Сестренкевича. В восемь часов вечера все мы, собравшиеся в этот день, уселись вокруг стола со стаканами чая; Яков Петрович
начал со свойственными ему откашливаниями, отплевываниями и
преуморительными подергиваниями плечом чтение, но не успел он дойти и до
половины своего рассказа, во время которого мы все смеялись и хохотали, как
вдруг слышим, что Федор Михайлович просит автора остановиться. Бутков
взглянул только на Федора Михайловича и, заметив побледневшее его лицо и
сжатые в ниточку губы, не только чтение прекратил и тетрадку упрятал в карман
своего пальто, но и сам очутился под столом, крича оттуда: "Виноват, виноват, проштрафился, думал, что не так скверно!" А Федор Михайлович, улыбнувшись
на выходку Буткова, с крайним благодушием ответил ему, что писать так не
только скверно, но и непозволительно, потому что "в том, что вы написали, нет ни
ума, ни правды, а только ложь и безнравственный цинизм". Потом Федор
Михайлович указал нам недостатки того, что написал Яков Петрович, и
произведение было уничтожено.
112
Еще случай с А. Н. Плещеевым, который в то время был еще юношей, без
бороды и усов; кажется, ему было не более восемнадцати-девятнадцати лет. Как
теперь помню, в одно воскресенье Федор Михайлович, уходя от меня утром в
одиннадцать часов, прощаясь, пригласил меня к себе на новоселье. В это время
Михаил Михайлович, выйдя в отставку, приехал один без семейства и поселился
вместе с Федором Михайловичем в Петербурге {17}. Согласно приглашению, я
прибыл к Достоевским с моим приятелем Власовским к пяти часам утра и застал у
них Плещеева, Крешева, Буткова, одного инженерного офицера (фамилию не
помню) и Головинского. У Достоевских в это время проживал уже в качестве
слуги известный всем нам и нами очень любимый отставной унтер-офицер
Евстафий, имя которого Федор Михайлович отметил теплым словом в одной из
своих повестей. Когда Евстафий дал нам каждому по стакану чаю, Федор
Михайлович обратился к А. Н.Плещееву и сказал: "Ну, батенька, прочтите нам, что вы там сделали из моего анекдотца?" Тот начал тотчас читать; но рассказ был
до того слаб, что мы еле-еле дослушали до конца. Плещеев сам как будто
сочинением был доволен, но Федор Михайлович прямо сказал ему: "Во-первых, вы меня не поняли и сочинили совсем другое, а не то, что я вам рассказал; а во-
вторых, и то, что сами придумали, выражено очень плохо". Плещеев после этого
приговора уничтожил сочиненный им рассказ.
Я рассказал два простые случая, характеризующие отношения Федора
Михайловича к своим товарищам, друзьям литературным, но подобных в жизни
его было не два, а десятки.
Его любовь, с одной стороны, к обществу и к умственной деятельности, а
с другой - недостаток знакомства в других сферах, кроме той, в какую он попал, оставив Инженерное училище, были причиной того, что он легко сошелся с
Петрашевским {18}. Когда я, бывало, заводил речь с Федором Михайловичем, зачем он сам так аккуратно посещает пятницы у Покрова и отчего на этих
собраниях бывает так много людей, Федор Михайлович отвечал мне всегда: "Сам
я бываю оттого, что у Петрашевского встречаю и хороших людей, которые у
других знакомых не бывают; а много народу у него собирается потому, что у него
тепло и свободно, притом же он всегда предлагает ужин, наконец, у него можно
полиберальничать, а ведь кто из нас, смертных, не любит поиграть в эту игру, в
особенности когда выпьет рюмочку винца; а его Петрашевский тоже дает, правда