ним сходиться, так как этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому". Я
115
знал, как Федор Михайлович был самолюбив, и, объяснив себе это
нерасположение тем, что, знать, нашла коса на камень, не настаивал на
подробностях. Даже и в то время, когда я видел, что совершившаяся перемена в
характере Федора Михайловича, а особенно его скучное расположение духа
должны иметь какую-нибудь причину, я не обнаруживал желания прямо узнать
ее, а говорил только, что я не вижу никакого органического расстройства, а
следовательно, старался и его уверить в том, что это пройдет. Но на эти-то мои
успокоения однажды Федор Михайлович мне и ответил: "Нет, не пройдет, а долго
и долго будет меня мучить, так как я взял у Спешнева деньги (при этом он назвал
сумму около пятисот рублей серебром) и теперь я с ним и его. Отдать же этой
суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад, такой
уж он человек". Вот разговор, который врезался в мою память на всю мою жизнь, и так как Федор Михайлович, ведя его со мною, несколько раз повторил:
"Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель", то я
невольно ему и теперь даю такое же фатальное значение, какое он заключал в
себе и в то время. Я инстинктивно верил, что с Федором Михайловичем
совершилось что-то особенное. На беду мою, я знал", что он в последнее время
сильно жаловался на безденежье, и когда я говорил ему, что я, кроме копилки, могу ему уделить еще своих рублей пятнадцать - двадцать, то он замечал мне: "Не
двадцать или даже пятьдесят рублей мне нужны, а сотни: я должен отдать
портному, хозяйке, возвратить долг Mich-Mich (так он звал старшего своего
брата), а все это более четырехсот рублей". На удовлетворение всех этих нужд он
и взял у Спешнева деньги. Получил он их в одно воскресенье, отправившись от
меня около двенадцати часов пополудни к Спешневу, а вечером у Майковых
сообщил мне о том, как Спешнев деньги ему дал и взял с него честное слово
никогда о них не заговаривать. После этого факта я заметил только одно новое
для меня явление: прежде, когда, бывало, Федор Михайлович разговаривает со
своим братом Михаилом Михайловичем, то они бывали постоянно согласны в
своих положениях и выводах, но после визита Федора Михайловича к Спешневу
Федор Михайлович часто говорил брату: "Это не так: почитал бы ты ту книгу, которую я тебе вчера принес (это было какое-то сочинение Луи Блана), заговорил
бы ты другое". Михаил же Михайлович на это отвечал Федору Михайловичу: "Я, кроме Фурье, никого и ничего не хочу знать, да, правду сказать, и его-то, кажется, скоро брошу; все это не для нас писано". Федор Михайлович так сильно любил
своего брата, что на последнюю фразу не только не сердился на него, но даже и не
возражал ему.
Я знаю, что Федор Михайлович, по складу его ума и по силе убеждений,
не любил подчиняться какому бы там ни было авторитету, вследствие чего он
нередко даже о Белинском выражался так: "Ничего, ничего, Виссарион
Григорьевич, отмалчивайтесь; придет время, что и вы заговорите (это он говорил
так по поводу того, что Белинский, расхваливший его "Бедных людей", потом как
бы игнорировал его произведения, а Федору Михайловичу молчание о его
творениях было горше брани); после же займа денег у Спешнева он поддался
видимым образом авторитету последнего, Спешнев же, как говорили тогда все, был безусловный социалист.
116
Не мудрено, что у нас до сих пор еще многие думают, будто Федор
Михайлович был взаправду какой-то красный социалист, а по мнению некоторых, даже руководивший каким-то тайным обществом, которое угрожало опасностию
государству. На самом же деле деятельность Федора Михайловича, включая в нее
даже посещение собраний Петрашевского и принадлежность к так называемому
тайному обществу Дурова и К0, ничего подобного не представляла. Стоило
вглядеться в состав этих сборищ и общества, сообразить идею заговора с теми
средствами, какие были *в руках этих мнимых заговорщиков, и, наконец,
обдумать хорошенько, что они читали и о чем толковали, и вся иллюзия заговора
разлетелась бы в прах. Все собрания Петрашевского и Дурова представляли
собою такое незначительное число людей, что оно положительно терялось в
Петербурге, как капля воды в быстротекучей Неве. Небольшая кучка этих людей
была такою разнокалиберною смесью званий, сословий, профессий и возрастов, что одна уже эта пестрота состава показывала, что они не имели, да и не могли
иметь, никакого влияния на массу общества. Денежных средств у этой кучки не
было никаких, так как за исключением Спешнева, Петрашевского, Дурова и
Григорьева все ее члены были бедняки; оружия, за исключением носимого
свирепыми по виду черкесами и злосчастного с кремневым курком пистолета, который носил с собой постоянно излюбленный друг Петрашевского, Ханыков, у
этой кучки тоже не было. Многие, по крайней мере в конце сороковых годов, старались придать какое-то особенное значение тому, что в сходках
Петрашевского участвовали некоторые офицеры гвардии, говоря при этом, что
одно это обстоятельство придавало их делу серьезное значение. Но едва ли
несколько единиц из двух полков гвардейской пехоты и одного кавалерийского, безо всякой связи и единомыслия ни с другими товарищами, ни с нижними
чинами, представляли собой что-либо серьезное. Я и теперь помню, как сам
Федор Михайлович критически и с полным недоверием относился к подобного
рода рассуждению. Более же опытные и умные товарищи по полкам, например
капитан Московского полка М. Н. Ханыков, штабс-капитан конно-гренадерского
полка Власовский, Зволянский и др., просто смеялись над увлечением товарищей
и называли их сумасшедшими. Сам Федор Михайлович сходкам у Петрашевского
не придавал никакого значения. Он начал свое посещение их, а потом продолжал
единственно по тем причинам, которые я уже указал, то есть благодаря тому, что
его там слушали. Бывая постоянно у Петрашевского, он не стеснялся высказывать
многим из близких своих приятелей его неуважение к Петрашевскому {27}, причем обыкновенно называл его агитатором и интриганом; над широкою
шляпой Ханыкова и над его фигурой, завернутою всегда в альмавиву, и особенно
над его пистолетом с кремневым курком он постоянно смеялся. Все это я говорю
положительно и с уверенностию, так как все это я слышал от самого Федора
Михайловича. <...>
СРЕДИ ПЕТРАШЕВЦЕВ. КАТАСТРОФА. СИБИРЬ
А. П. МИЛЮКОВ
117
Александр Петрович Милюков (1817-1897) - писатель, педагог, историк
литературы, критик. Был прикосновенен к обществу петрашевцев, посещал
кружок Дурова, увлекался идеями фурьеризма, перевел на церковнославянский
язык главу из "Parole d'un croyant" ("Слово верующего") Ламенне. Известность
ему дала книга "Очерки по истории русской поэзии" (1848), в которой нашли
отражение литературные воззрения Белинского. В связи со вторым изданием этой
книги (1858) Н. А. Добролюбов написал одну из своих замечательных статей: "О
степени участия народности в развитии русской литературы". Вместе с В.
Костомаровым Милюков работал по изданию "Истории литературы древнего и
нового мира" (1862). В 1874 году вышли его "Жемчужины русской поэзии", через
год - "Отголоски на литературные и общественные явления". В 1890 году
появилась его книга "Литературные встречи и знакомства", из которой и взяты
печатаемые здесь воспоминания о Достоевском.