Близкое знакомство с Достоевским - Милюков охотно подчеркивает свои
дружеские с ним отношения - следует отнести к 1848 году, когда имя Милюкова, благодаря "Очеркам по истории русской поэзии", стало более или менее
известным. Он встречался у Дурова с Пальмом, Плещеевым, Филипповым и
Момбелли, жестоко пострадавшими вскоре за свои убеждения. Сам же Милюков
не был даже привлечен к суду.
По возвращении Достоевского из Сибири (в самом конце 1859 г.)
возобновились их прежние приятельские отношения и такими оставались почти
до самого отъезда писателя за границу (в апреле 1867 г.). Об этом
свидетельствуют тон и содержание писем Достоевского к Милюкову от 10
сентября 1860 года, 7 января 1863 года и особенно большого подробного письма
от десятых чисел июля 1866 года: о мытарствах в связи с романом "Преступление
и наказание", подвергшимся цензуре со стороны редакции "Русского вестника"
(см. Письма, I, 299, 313, 442-444). И все же было между ними не более как
близкое приятельство в смысле, пожалуй, только бытовом, без настоящей
духовной близости. Достоевский относился к Милюкову порою несколько даже
иронически: в "Воспоминаниях" А. Г. Достоевской приводятся слова Ф. М. об
одной газетной заметке: "по пошловатому тону рассказа дело не обошлось без А.
П. Милюкова" (Воспоминания Достоевской, стр. 78). В период заграничный
(1867-1871) Достоевский не написал Милюкову ни одного письма и несколько раз
отзывался о нем резко из-за плохого отношения Милюкова к дочерям. Например, 23 октября 1867 года он писал А. Г. Достоевской: "Про Милюкова я уже слышал
давно. Эки бедные дети и экий смешной человек! Смешной и дурной" (Письма, II, 53-54; см. также "Дневник" А. Г. Достоевской, М. 1923, стр. 107).
Все это нужно иметь в виду при оценке воспоминаний Милюкова с точки
зрения их достоверности. К ним следует относиться особенно критически там, где
речь идет об общественно-политических воззрениях Достоевского в период его
пребывания в обществе петрашевцев. Сознательно или бессознательно, Милюков
правду искажает еще и потому, что писал он свои воспоминания спустя сорок с
лишним лет после описываемой им эпохи, в памяти его за это долгое время
118
многое из далекого прошлого успело потускнеть и исказиться под воздействием
свирепой правительственной и общественной реакции 80-х годов прошлого века.
ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ
I
<...> Познакомился я с Ф. М. Достоевским зимою 1848 года. Это было
тяжелое время для тогдашней образованной молодежи. С первых дней парижской
февральской революции самые неожиданные события сменялись в Европе одни
другими. Небывалые реформы Пия IX {1} отозвались восстаниями в Милане, Венеции, Неаполе; взрыв свободных идей в Германии вызвал революции в
Берлине и Вене. Казалось, готовится какое-то общее перерождение всего
европейского мира. Гнилые основы старой реакции падали, и новая жизнь
зачиналась во всей Европе. Но в то же время в России господствовал тяжелый
застой {2}; наука и печать все более и более стеснялись, и придавленная
общественная жизнь ничем не проявляла своей деятельности. Из-за границы
проникала контрабандным путем масса либеральных сочинений, как ученых, так
и чисто литературных; во французских и немецких газетах, несмотря на их
кастрированье, беспрестанно проходили возбудительные статьи; а между тем у
нас, больше чем когда-нибудь, стеснялась научная и литературная деятельность, и
цензура заразилась самой острой книгобоязнью. Понятно, как все это действовало
раздражительно на молодых людей, которые, с одной стороны, из проникающих
из-за границы книг знакомились не только с либеральными идеями, но и с
самыми крайними программами социализма, а с другой - видели у нас
преследование всякой мало-мальски свободной мысли; читали жгучие речи, произносимые во французской палате, на франкфуртском съезде {3}, и в то же
время понимали, что легко можно пострадать за какое-нибудь недозволенное
сочинение, даже за неосторожное слово. Чуть не каждая заграничная почта
приносила известие о новых правах, даруемых, волей или неволей, народам, а
между тем в русском обществе ходили только слухи о новых ограничениях и
стеснениях. Кто помнит то время, тот знает, как все это отзывалось на умах
интеллигентной молодежи.
И вот в Петербурге начали мало-помалу образовываться небольшие
кружки близких по образу мыслей молодых людей, недавно покинувших высшие
учебные заведения, сначала с единственной целью сойтись в приятельском доме, поделиться новостями и слухами, обменяться идеями, поговорить свободно, не
опасаясь постороннего нескромного уха и языка. В таких приятельских кружках
завязывались новые знакомства, закреплялись дружеские связи. Чаще всего бывал
я на еженедельных вечерах у тогдашнего моего сослуживца, Иринарха Ивановича
Введенского, известного переводчика Диккенса. Обычными посетителями там
были В. В. Дерикер - литератор и впоследствии доктор-гомеопат, Н. Г.
Чернышевский и Г. Е. Благосветлов, тогда еще студенты, и преподаватель
119
русской словесности в одной из столичных гимназий, а потом помощник
инспектора классов в Смольном монастыре, А. М. Печкин. На вечерах говорили
большею частию о литературе и европейских событиях. Те же молодые люди
бывали и у меня.
Однажды Печкин пришел ко мне утром и, между прочим, спросил, не
хочу ли я познакомиться с молодым начинающим поэтом, А. Н. Плещеевым.
Перед тем я только что прочел небольшую книжку его стихотворений, и мне
понравились в ней, с одной стороны, неподдельное чувство и простодушие, а с
другой - свежесть и юношеская пылкость мысли. Особенно обратили наше
внимание небольшие пьесы: "Поэту" и "Вперед" {4}. И могли ли, по тогдашнему
настроению молодежи, не увлекать такие строфы, как например:
Вперед! без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я.
Смелей! дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед,
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет!
Разумеется, я ответил Печкину, что очень рад познакомиться с молодым
поэтом. И мы скоро сошлись. Плещеев стал ездить ко мне, а через несколько
времени пригласил к себе на приятельский вечер, говоря, что я найду у него
несколько хороших людей, с которыми ему хочется меня познакомить.
И действительно, я сошелся на этом вечере с людьми, о которых память
навсегда останется для меня дорогою. В числе других тут были: Порфирий
Иванович Ламанский, Сергей Федорович Дуров, гвардейские офицеры - Николай
Александрович Момбелли и Александр Иванович Пальм - и братья Достоевские, Михаил Михайлович и Федор Михайлович {5}. Вся эта молодежь была мне очень
симпатична. Особенно сошелся я с Достоевскими и Момбелли. Последний жил
тогда в Московских казармах, и у него тоже сходился кружок молодых людей.
Там я встретил еще несколько новых лиц и узнал, что в Петербурге есть более
обширный кружок М. В. Буташевича-Петрашевского, где на довольно
многолюдных сходках читаются речи политического и социального характера. Не
помню, кто именно предложил мне познакомиться с этим домом, но я отклонил
это не из опасения или равнодушия, а оттого, что сам Петрашевский, с которым я
незадолго перед тем встретился, показался мне не очень симпатичным по резкой