парадоксальности его взглядов и холодности ко всему русскому {6}.
Иначе отнесся я к предложению сблизиться с небольшим кружком С. Ф.
Дурова, который состоял, как узнал я, из людей, посещавших Петрашевского, но
не вполне согласных с его мнениями. Это была кучка молодежи более умеренной
{7}. Дуров жил тогда вместе с Пальмом и Алексеем Дмитриевичем Щелковым на
Гороховой улице, за Семеновским мостом. В небольшой квартире их собирался
120
уже несколько времени организованный кружок молодых военных и статских, и
так как хозяева были люди небогатые, а между тем гости сходились каждую
неделю и засиживались обыкновенно часов до трех ночи, то всеми делался
ежемесячный взнос на чай и ужин и на оплату взятого напрокат рояля.
Собирались обыкновенно по пятницам. Я вошел в этот кружок среди зимы и
посещал его регулярно до самого прекращения вечеров после ареста
Петрашевского и посещавших его лиц. Здесь, кроме тех, с кем я познакомился у
Плещеева и Момбелли, постоянно бывали Николай Александрович Спешнев и
Павел Николаевич Филиппов, оба люди очень образованные и милые.
О собраниях Петрашевского я знаю только по слухам. Что же касается
кружка Дурова, который я посещал постоянно и считал как бы своей дружеской
семьей, то могу сказать положительно, что в нем не было чисто революционных
замыслов, и сходки эти, не имевшие не только писаного устава, но и никакой
определенной программы, ни в каком случае нельзя было назвать тайным
обществом. В кружке получались только и передавались друг другу
недозволенные в тогдашнее время книги революционного и социального
содержания, да разговоры большею частию обращались на вопросы, которые не
могли тогда обсуждаться открыто. Больше всего занимал нас вопрос об
освобождении крестьян, и на вечерах постоянно рассуждали о том, какими
путями и когда может он разрешиться. Иные высказывали мнение, что ввиду
реакции, вызванной у нас революциями в Европе, правительство едва ли
приступит к решению этого дела и скорее следует ожидать движения снизу, чем
сверху. Другие, напротив, говорили, что народ наш не пойдет по следам
европейских революционеров и, не веруя в новую пугачевщину, будет терпеливо
ждать решения своей судьбы от верховной власти. В этом смысле с особенной
настойчивостью высказывался Ф. М. Достоевский. Я помню, как однажды, с
обычной своей энергией, он читал стихотворение Пушкина "Уединение" {8}. Как
теперь, слышу восторженный голос, каким он прочел заключительный куплет: Увижу ль, о друзья, народ не угнетенный
И рабство падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?
Когда при этом кто-то выразил сомнение в возможности освобождения
крестьян легальным путем, Ф. М. Достоевский резко возразил, что ни в какой
иной путь он не верит.
Другой предмет, на который также часто обращались беседы в нашем
кружке, была тогдашняя цензура. Нужно вспомнить, до каких крайностей
доходили в то время цензурные стеснения, какие ходили в обществе рассказы по
этому предмету и как умудрялись тогда писатели провести какую-нибудь смелую
мысль под вуалем целомудренной скромности, чтобы представить, в каком
смысле высказывалась в нашем кружке молодежь, горячо любившая литературу.
Это тем понятнее, что между нами были не только начинавшие литераторы, но и
такие, которые обратили уже на себя внимание публики, а роман Ф. М.
121
Достоевского "Бедные люди" обещал уже в авторе крупный талант. Разумеется, вопрос об отмене цензуры не находил у нас ни одного противника.
Толки о литературе происходили большею частию по поводу каких-
нибудь замечательных статей в тогдашних журналах, и особенно таких, которые
соответствовали направлению кружка. Но разговор обращался и на старых
писателей, причем высказывались мнения резкие и иногда довольно
односторонние и несправедливые. Однажды, я помню, речь зашла о Державине, и
кто-то заявил, что видит в нем скорее напыщенного ритора и низкопоклонного
панегириста, чем великого поэта, каким величали его современники и школьные
педанты. При этом Ф. М. Достоевский вскочил как ужаленный и закричал:
- Как? да разве у Державина не было поэтических, вдохновенных
порывов? Вот это разве не высокая поэзия?
И он прочел на память стихотворение "Властителям и судиям" с такою
силою, с таким восторженным чувством, что всех увлек своей декламацией и без
всяких комментарий поднял в общем мнении певца Фелицы {9}. В другой раз
читал он несколько стихотворений Пушкина и Виктора Гюго, сходных по
основной мысли или картинам, и при этом мастерски доказывал, насколько наш
поэт выше как художник.
В дуровском кружке было несколько жарких социалистов. Увлекаясь
гуманными утопиями европейских реформаторов, они видели в их учении начало
новой религии, долженствующей будто бы пересоздать человечество и устроить
общество на новых социальных началах. Все, что являлось нового по этому
предмету во французской литературе, постоянно получалось, распространялось и
обсуживалось на наших сходках. Толки о Нью-Ланарке Роберта Оуэна и об
Икарии Кабе, а в особенности о фаланстере Фурье и теории прогрессивного
налога Прудона занимали иногда значительную часть вечера. Все мы изучали
этих социалистов, но далеко не все верили в возможность практического
осуществления их планов. В числе последних был Ф. М. Достоевский. Он читал
социальных писателей, но относился к ним критически. Соглашаясь, что в основе
их учений была цель благородная, он, однако ж, считал их только честными
фантазерами. В особенности настаивал он на том, что все эти теории для нас не
имеют значения, что мы должны искать источников для развития русского
общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и вековом историческом
строе нашего народа, где в общине, артели и круговой поруке давно уже
существуют основы более прочные и нормальные, чем все мечтания Сен-Симона
и его школы. Он говорил, что жизнь в икарийской коммуне или фаланстере
представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги. Конечно, наши упорные
проповедники социализма не соглашались с ним.
Не меньше занимали нас беседы о тогдашних законодательных и
административных новостях, и понятно, что при этом высказывались резкие
суждения, основанные иногда на неточных слухах или не вполне достоверных
рассказах и анекдотах. И это в то время было естественно в молодежи, с одной
стороны, возмущаемой зрелищем произвола нашей администрации, стеснением
науки и литературы, а с другой - возбужденной грандиозными событиями, какие
совершались в Европе, порождая надежды на лучшую, более свободную и
122
деятельную жизнь. В этом отношении Ф. М. Достоевский высказывался с
неменьшей резкостью и увлечением, чем и другие члены нашего кружка. Не могу
теперь привести с точностью его речей, но помню хорошо, что он всегда
энергически говорил против мероприятий, способных стеснить чем-нибудь народ, и в особенности возмущали его злоупотребления, от которых страдали низшие
классы и учащаяся молодежь. В суждениях его постоянно слышался автор
"Бедных людей", горячо сочувствующий человеку в самом приниженном его
состоянии. Когда, по предложению одного из членов нашего кружка, решено