друга; которая из них справедлива, я не знаю, так как многие доктора говорили
мне, что почти все больные этой болезнью представляют ту типическую черту, что сами забывают, каким образом она началась у них, и постоянно фантазируют
на этот счет.
Как бы то ни было, вот что рассказывал нам Достоевский. Он говорил, что
болезнь эта началась у него, когда Он был уже не на каторге, а на поселении. Он
ужасно томился тогда одиночеством и целыми месяцами не видел живой души, с
которой мог бы перекинуться разумным словом. Вдруг совсем неожиданно
приехал к нему один его старый товарищ {9} (я забыла теперь, какое имя называл
Достоевский). Это было именно в ночь перед светлым Христовым воскресеньем.
Но на радостях свидания они и забыли, какая это ночь, и просидели ее всю
напролет дома, разговаривая, не замечая ни времени, ни усталости и пьянея от
собственных слов.
Говорили они о том, что обоим всего было дороже, - о литературе, об
искусстве и философии; коснулись наконец религии.
Товарищ был атеист, Достоевский - верующий, оба горячо убежденные,
каждый в своем.
- Есть бог, есть! - закричал наконец Достоевский вне себя от возбуждения.
В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой
заутрене. Воздух весь загудел и заколыхался.
- И я почувствовал, - рассказывал Федор Михайлович, - что небо сошло на
землю и поглотило меня. Я реально постиг бога и проникнулся им. Да, есть бог! -
закричал я - и больше ничего не помню.
- Вы все, здоровые люди, - продолжал он, - и не подозреваете, что такое
счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед
припадком {10}. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем. Все
умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ан нет! Он не лжет! Он
действительно был в раю в припадке падучей, которою страдал, как и я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову, все
радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!
Достоевский проговорил эти последние слова свойственным ему
страстным, порывчатым шепотом. Мы все сидели как замагнетизированные,
совсем под обаянием его слов. Вдруг, внезапно, нам всем пришла та же мысль: сейчас будет с ним припадок.
Его рот нервно кривился, все лицо передергивало.
231
Достоевский, вероятно, прочел в наших глазах наше опасение. Он вдруг
оборвал- свою речь, провел рукой по лицу и зло улыбнулся.
- Не бойтесь, - сказал он, - я всегда знаю наперед, когда это приходит.
Нам стало неловко и совестно, что он угадал нашу мысль, и мы не знали, что сказать. Федор Михайлович скоро ушел от нас после этого и потом
рассказывал, что в эту ночь с ним действительно был жестокий припадок.
Иногда Достоевский бывал очень реален в своей речи, совсем забывая, что
говорит в присутствии барышень. Мать мою он порой приводил в ужас. Так
например, однажды он начал рассказывать сцену из задуманного им еще в
молодости романа: герой - помещик средних лет, очень хорошо и тонко
образованный, бывал за границей, читает умные книжки, покупает картины и
гравюры. В молодости он кутил, но потом остепенился, обзавелся женой и детьми
и пользуется общим уважением.
Однажды просыпается он поутру, солнышко заглядывает в окна его
спальни; все вокруг него так опрятно, хорошо и уютно. И он сам чувствует себя
таким опрятным и почтенным. Во всем теле разлито ощущение довольства и
покоя. Как истый сибарит, он не торопится проснуться, чтобы подольше продлить
это приятное состояние общего растительного благополучия.
Остановившись на какой-то средней точке между сном и бдением, он
переживает мысленно разные хорошие минуты своего последнего путешествия за
границу. Видит он опять удивительную полосу света, падающую на голые плечи
св. Цецилии, в Мюнхенской галерее. Приходят ему тоже в голову очень умные
места из недавно прочитанной книжки "о мировой красоте и гармонии".
Вдруг, в самом разгаре этих приятных грез и переживаний, начинает он
ощущать неловкость - не то боль внутреннюю, не то беспокойство. Вот так
бывает с людьми, у которых есть застарелые огнестрельные раны, из которых
пуля не вынута: за минуту перед тем ничего не болело, и вдруг заноет старая рана, и ноет, ноет.
Начинает наш помещик думать и соображать: что бы это значило? Болеть
у него ничего не болит; горя нет никакого. А на сердце точно кошки скребут, да
все хуже и хуже.
Начинает ему казаться, что должен он что-то припомнить, и вот он
силится, напрягает память... И вдруг действительно вспомнил, да так жизненно, реально, и брезгливость при этом такую всем своим существом ощутил, как будто
вчера это случилось, а не двадцать лет тому назад. А между тем за все эти
двадцать лет и не беспокоило это его вовсе.
Вспомнил он, как однажды, после разгульной ночи и подзадоренный
пьяными товарищами, он изнасиловал десятилетнюю девочку {11}.
Мать моя только руками всплеснула, когда Достоевский это проговорил.
- Федор Михайлович! Помилосердствуйте! Ведь дети тут! - взмолилась
она отчаянным голосом.
Я и не поняла тогда смысла того, что сказал Достоевский, - только по
негодованию мамы догадалась, что это должно быть что-то ужасное.
Впрочем, мама и Федор Михайлович скоро стали отличными друзьями.
Мать очень его полюбила, хотя и приходилось ей подчас терпеть от него.
232
Под конец нашего пребывания в Петербурге мама задумала сделать
прощальный вечер и созвать всех наших знакомых. Само собою разумеется, она
пригласила и Достоевского. Он долго отказывался, но маме, на свою беду, удалось-таки уломать его.
Вечер наш вышел пребестолковый. Так как родители мои уже лет десять
жили в деревне, то настоящего "своего" общества у них в Петербурге не было.
Были старые знакомые и друзья, которых жизнь уже давно успела развесть в
разные стороны.
Некоторым из этих знакомых удалось сделать в эти десять лет очень
блестящую карьеру и забраться на очень высокую ступеньку общественной
лестницы. Другие же, наоборот, подпали оскудению и обнищанию и влачили
серенькое существование в дальних линиях Васильевского острова, едва сводя
концы с концами.
Общего у всех этих людей ничего не было; почти все они, однако,
приняли мамино приглашение и приехали на наш вечер из старой памяти, "pour cette pauvre chere Lise" {"ради этой милой бедняжки Лизы" (франц.).}.
Общество собралось у нас довольно большое, но очень разношерстное. В
числе гостей была супруга и дочери одного министра {12} (сам министр обещал
заехать на минутку под конец, вечера, однако слова не сдержал). Был также
какой-то очень старый, лысый и очень важный сановник-немец, о котором я
помню только, что он пресмешно чмокал беззубым ртом и все целовал маме руку, приговаривая:
- Она был очень короша, ваша мать. Никто из дочек так не короша!
Был какой-то разорившийся помещик из остзейских губерний,
проживающий в Петербурге в безуспешных поисках за выгодным местом. Было
много почтенных вдов и старых дев и несколько старых академиков, бывших
приятелей моего дедушки. Вообще преобладающий элемент был немецкий,
чинный, чопорный и бесцветный.
Квартира тетушек была очень большая, но состояла из множества
маленьких клетушек, загроможденных массою ненужных, некрасивых вещиц и
безделиц, собранных в течение целой долгой жизни двух аккуратных,
девствующих немочек. От большого числа гостей и множества зажженных свечей