начинала шить.
Достоевского это еще пуще сердило; он садился в угол и угрюмо молчал.
Сестра моя тоже молчала.
- Да бросьте же шить! - скажет наконец, не выдержав характера, Федор
Михайлович и возьмет у нее из рук шитье.
Сестра моя покорно скрестит руки на груди, но продолжает молчать.
- Где вы вчера были? - спрашивает Федор Михайлович сердито.
- На балу, -равнодушно отвечает моя сестра.
- И танцевали?
- Разумеется.
- С троюродным братцем?
- И с ним и с другими.
- И вас это забавляет? - продолжает свой допрос Достоевский. -
Анюта пожимает плечами.
- За неимением лучшего и это забавляет, - отвечает она и снова берется за
свое шитье.
Достоевский глядит на нее несколько минут молча.
- Пустая вы, вздорная девчонка, вот что! - решает он наконец.
В таком духе часто велись теперь их разговоры.
Постоянный и очень жгучий предмет споров между ними был нигилизм
{15}. Прения по этому вопросу продолжались иногда далеко за полночь, и чем
дольше оба говорили, тем больше горячились и в пылу спора высказывали
взгляды гораздо более крайние, чем каких действительно придерживались.
- Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита! - кричал иногда
Достоевский. - Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина {16}.
- Пушкин действительно устарел для нашего времени, - спокойно
замечала сестра, зная, что ничем его нельзя так разбесить, как неуважительным
отношением к Пушкину.
Достоевский, вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил,
торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что ноги его
больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять как ни в чем не
бывало.
По мере того как отношения между Достоевским и моей сестрой, по-
видимому, портились, моя дружба с ним все возрастала. Я восхищалась им с
каждым днем все более и более и совершенно подчинилась его влиянию. Он, разумеется, замечал мое беспредельное поклонение себе, и оно ему было приятно.
Постоянно ставил он меня в пример сестре.
Случалось Достоевскому высказать какую-нибудь глубокую мысль или
гениальный. парадокс, идущий вразрез с рутинной моралью, - сестре вдруг
вздумается притвориться непонимающею; у меня глаза горят от восторга - она же, нарочно, чтобы позлить его, ответит, пошлою, избитою истиною.
236
- У вас дрянная, ничтожная душонка! - горячился тогда Федор
Михайлович. - То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня!
Потому что у нее душа чуткая!
Я вся краснела от удовольствия и, если бы надо было, дала бы себя
разрезать на части, чтобы доказать ему, как я его понимаю. В глубине души я
была- очень довольна, что Достоевский не выказывает теперь к сестре такого
восхищения, как в начале их знакомства. Мне самой было очень стыдно этого
чувства. Я упрекала себя в нем, как в некотором роде измене против сестры, и, вступая в бессознательную сделку с собственной совестью, старалась особенной
ласковостью, услужливостью искупить этот мой тайный грех перед нею. Но
угрызения совести все же не мешали мне чувствовать невольное ликованье
каждый раз, когда Анюта и Достоевский ссорились.
Федор Михайлович называл меня своим другом, и я пренаивно верила,
что стою ближе к нему, чем старшая сестра, и лучше его понимаю. Даже
наружность мою он восхвалял в ущерб Анютиной.
- Вы воображаете себе, что очень хороши, - говорил он сестре. - А ведь
сестрица-то ваша будет со временем куда лучше вас! У нее и лицо выразительнее, и глаза цыганские! А вы смазливенькая немочка, вот вы кто!
Анюта презрительно ухмылялась; я же с восторгом впивала в себя эти
неслыханные дотоле похвалы моей красоте.
- А ведь, может быть, это и правда, - говорила я себе с замиранием сердца, и меня даже пресерьезно начинала беспокоить мысль: как бы не обиделась сестра
тем предпочтением, которое оказывает мне Достоевский,
Мне очень хотелось знать наверное, что сама Анюта обо всем этом думает
и правда ли, что я буду хорошенькой, когда совсем вырасту. Этот последний
вопрос меня особенно занимал.
В Петербурге мы спали с сестрой в одной комнате, и по вечерам, когда мы
раздевались, происходили наши самые задушевные беседы.
Анюта, по обыкновению, стоит перед зеркалом, расчесывая свои длинные
белокурые волосы и заплетая их на ночь в две косы. Это дело требует времени: волосы у нее очень густые, шелковистые, и она с любовью проводит по ним
гребнем. Я сижу на кровати, уже совсем раздетая, охватив колени руками и
обдумывая, как бы начать интересующий меня разговор.
- Какие смешные вещи говорил сегодня Федор Михайлович! - начинаю я
наконец, стараясь казаться как можно равнодушнее.
- А что такое? - спрашивает сестра рассеянно, очевидно совершенно уже
забыв этот важный для меня разговор.
- А вот о том, что у меня глаза цыганские и что я буду хорошенькой, -
говорю я и сама чувствую, что краснею до ушей.
Анюта опускает руку с гребнем и оборачивается ко мне лицом, живописно
изогнув шею.
- А ты веришь, что Федор Михайлович находит тебя красивой, красивее
меня? - спрашивает она и глядит на меня лукаво и загадочно.
Эта коварная улыбка, эти зеленые смеющиеся глаза и белокурые
распущенные волосы делают из нее совсем русалку. Рядом с ней, в большом
237
трюмо, стоящем прямо против ее кровати, я вижу мою собственную, маленькую, смуглую фигурку и могу сравнить нас. Не могу сказать, чтобы это сравнение
было мне особенно приятно, но холодный, самоуверенный тон сестры сердит
меня, и я не хочу сдаться.
- Бывают разные вкусы! - говорю я сердито.
- Да, бывают странные вкусы! - замечает Анюта спокойно и продолжает
расчесывать свои волосы.
Когда уже свеча затушена, я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и все
еще продолжаю свои размышления по этому же предмету.
"А ведь, может быть, у Федора Михайловича такой вкус, что я ему
нравлюсь больше сестры", - думается мне, и, по машинальной детской привычке, я начинаю мысленно молиться: "Господи боже мой! пусть все, пусть весь мир
восхищаются Анютой - сделай только так, чтобы Федору Михайловичу я казалась
самой хорошенькой!"
Однако моим иллюзиям на этот счет предстояло в ближайшем будущем
жестокое крушение.
В числе тех talents d'agrement {изящных талантов (франц.).}, развитие
которых поощрял Достоевский, было занятие музыкой. До тех пор я училась игре
на фортепьяно, как учится большинство девочек, не испытывая к этому делу ни
особенного пристрастия, ни особенной ненависти. Слух у меня был
посредственный, но так как с пятилетнего возраста меня заставляли полтора часа
ежедневно разыгрывать гаммы и экзерсисы, то у меня к тринадцати годам уже
успела развиться некоторая беглость пальцев, порядочное туше и уменье скоро
читать по нотам.
Случилось мне раз, в самом начале нашего знакомства, разыграть перед
Достоевским одну пьесу, которая мне особенно хорошо удавалась: вариации на
мотивы русских песен. Федор Михайлович не был музыкантом. Он принадлежал
к числу тех людей, для которых наслаждение музыкой зависит от причин чисто
субъективных, от настроения данной минуты. Подчас самая прекрасная,
артистически исполненная музыка вызовет у них только зевоту; в другой же раз
шарманка, визжащая на дворе, умилит их до слез.
Случилось, что в тот раз, когда я играла, Федор Михайлович находился
именно в чувствительном, умиленном настроении духа, потому он пришел в