Около семи часов у нас собралось много народу в гостиной и в столовой и
ждали Кошлакова, который около этого часа посещал нас. Вдруг безо всякой
видимой причины Федор Михайлович вздрогнул, слегка поднялся на диване, и
полоска крови вновь окрасила его лицо. Мы стали давать Федору Михайловичу
кусочки льда, но кровотечение не прекращалось. Около этого времени опять
приехал Майков с своею женою, и добрая Анна Ивановна решила съездить за
доктором Н. П. Черепниным. Федор Михайлович был без сознания, дети и я
стояли на коленях у его изголовья и плакали, изо всех сил удерживаясь от
громких рыданий, так как доктор предупредил, что последнее чувство,
оставляющее человека, это слух, и всякое нарушение тишины может замедлить
агонию и продлить страдания умирающего. Я держала руку мужа в своей руке и
чувствовала, что пульс его бьется все слабее и слабее. В восемь часов тридцать
восемь минут вечера Федор Михайлович отошел в вечность. Приехавший доктор
Н. П. Черепнин мог только уловить последние биения его сердца.
278
А. С. СУВОРИН
О ПОКОЙНОМ
Вы будете пробегать эти строки, когда прах Достоевского уже успокоится
в могиле. Я не могу не поговорить еще и еще раз о человеке, смерть которого
глубоко поразила не меня одного. Чувства, волновавшие меня, я старался
выразить в тех немногих строках, которыми в этот четверг известил читателей о
нашей общей русской потере. Но слово бессильно.
Болезни его не придавали никакого значения. Достоевский выглядывал
так моложаво сравнительно с своими летами, так был подвижен, жив и нервен, так кипел замыслами и так мало думал о покое, что мысль о смерти, вследствие
разрыва каких-то артерий, мне и в голову не приходила. Я знал, что от этой
болезни сплошь и рядом выздоравливают. Но организм Достоевского был
слишком потрясен, и смерть покончила с ним быстро...
В понедельник показалась кровь из носа, потом пошла горлом. Он
встревожился, но тою нервной тревогою, которая укладывается тотчас же, когда
опасность миновала. Мы все нервны, и наш организм именно складывается
удобно для этих переходов и помогает нам жить. Организм Достоевского тем
более к этому должен был привыкнуть, так как вынес он в своей жизни
чрезвычайно много. Падучая болезнь, которою он страдал с детских лет, много
прибавила к его тернистому пути в жизни. Нечто страшное, незабываемое,
мучащее случилось с ним в детстве, результатом чего явилась падучая болезнь
{1}. В последние годы она как будто ослабела, сделалась реже, но была постоянно
в зависимости от напряжения в труде, от огорчений, от жизненных неудач, от той
беспощадности, которой так много в нравах русской жизни и русской литературы.
Приступы ее он чувствовал и начинал страдать невыразимо; невольно
закрадывался в душу страх смерти во время припадка, болезненный, тупой страх, тот дамоклов меч, который висит над такими несчастными на самой тончайшей
волосинке. Конечно, мы все знаем, что когда-нибудь умрем, что, может быть, завтра умрем, но это общее положение: оно не страшит нас или страшит только во
время какой-нибудь опасности. У Достоевского эта опасность всегда
присутствовала, он постоянно был как бы накануне смерти: каждое дело, которое
он затевал, каждый труд, любимая идея, любимый образ, выстраданный и совсем
сложившийся в голове, - все это могло прерваться одним ударом. Сверх
обыкновенных болезней, сверх обыкновенных случаев смерти, у него был еще
свой случай, своя специальная болезнь; привыкнуть к ней почти невозможно - так
ужасны ее припадки. Умереть в судорогах, в беспамятстве, умереть в пять минут -
надобна большая воля, чтоб под этой постоянной угрозой так работать, как
работал он.
Под влиянием этой вечной угрозы перейти из этой жизни в другую,
неведомую, у него образовался какой-то панический страх смерти, и смерти
страшной, именно в образе его болезни. Проходил припадок, и он становился
необыкновенно жив и говорлив. Однажды я застал его именно в то время, когда
279
он только что освободился от припадка. Сидя за маленьким своим столом, он
набивал себе папиросы и показался мне очень странным - точно он был пьян. "Не
удивляйтесь, - глядя на меня, сказал он, - у меня сейчас был припадок". Нечто
подобное было с ним, когда он почувствовал себя худо в понедельник, - смерть
тотчас ему представилась, быстрая смерть, с приготовлениями к которой следует
торопиться. Он исповедался и причастился. Позвав детей- мальчика и девочку, старшая - девочка, которой одиннадцать лет, - говорил с ними о том, как они
должны жить после него, как должны любить мать, любить честность и труд,
любить бедных и помогать им. Потеря крови сильно его истощила, голова упала
на грудь, лицо потемнело. Но ночь восстановила его силы. Вторник прошел
хорошо, и мысль о смерти снова была далека. Ему предписали полное
спокойствие, которое необходимо в подобных случаях. Но по натуре своей он не
был способен к покою, и голова постоянно работала. То он ждет смерти, быстрой
и близкой, делает распоряжения, беспокоится о судьбе семьи, то живет, мыслит, мечтает о будущих работах, говорит о том, как вырастут дети, как он их
воспитает, какая светлая будущность ждет это поколение, к которому они
принадлежат, как много может сделать оно при свободе жизни, и как будет
счастливо, и как много несчастных обратит к счастью и довольству...
Настал третий день. С утра ему опять было хорошо. Он непременно сам
хотел надеть себе носки. Никакие увещания и напоминания о спокойствии не
подействовали. Он сел на постели и стал обуваться. Это мелочь, но в подобных
болезнях все зависит от самых ничтожных мелочей. Усилие, которое он сделал, вызвало новое кровотечение, которое повторялось несколько раз. Он стал
тревожнее и тревожнее. К вечеру ему стало хуже. В семь часов началось обильное
кровотечение, он впал в беспамятство, и полтора часа спустя его не стало.
Я смотрел в драме Гюго г-жу Стрепетову, в роли венецианской актрисы,
которая умирает от руки возлюбленного, которому она самоотверженно
приготовила счастье с своей соперницей {2}. Смерть предстала в реальном образе
- так умирают не на сцене, а в жизни. Потрясенный этою игрою, я приезжаю
домой, и в передней меня встречают известием, что Достоевский умер. Я
бросился к нему. Это было за полночь. Никому, конечно, нет дела до того, что я
чувствовал, но иногда невозможно устранить себя, чтоб передать верно то
впечатление, которое испытывали многие. Знаешь, что едешь на беду, знаешь, что
она существует, чувствуешь ее и видишь, но остается какое-то сомнение, какая-то
надежда, смутная, странная, тревожная, невероятная. А может быть, он и не умер, может, меня обманули - надо увериться, убедиться, своими глазами увидеть. Это
не любопытство, а именно присущий нам инстинкт жизни и ненависть к смерти.
Хочется отдалить на час, на четверть часа полную уверенность в смерти близкого
человека. Способностями в это время не владеешь, и в голове какая-то
безобразная путаница мыслей.
Я взбежал на лестницу, на которой стояли три-четыре фигуры, в
некотором расстоянии одна от другой. Зачем они тут? Мне показалось, что они