политкаторжан и ссыльнопоселенцев, Попов проделал огромную работу по
увековечению памяти народовольцев. Ему принадлежат биографические очерки:
"Ковалик", М. 1926; "Г. Лопатин", М. 1930; книга "Минувшее и пережитое", Л.
1924 (2-е изд., 1933) и др.
Настоящий отрывок из "Минувшего и пережитого" - единственный
печатный источник, показывающий отношение будущего народовольца к
Достоевскому.
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ, ЕГО ПОХОРОНЫ
(Из книги "Минувшее и пережитое")
На втором курсе института я познакомился с Ф. М. Достоевским. Мы,
молодежь, признавая талант и даже гениальность писателя, относились к нему
скорее отрицательно, чем положительно. Причины такого отношения
заключались в его романе "Бесы", который мы считали карикатурой на
285
революционных деятелей, а главное - в "Дневнике писателя", где часто
высказывались идеи, по нашему разумению, ретроградного характера. Но после
знаменитой речи Достоевского на Пушкинских торжествах в Москве, которую
приветствовали и западники, и славянофилы, и молодежь, под гипнозом общего
настроения и наше отношение к нему изменилось, хотя речи мы не слыхали.
Знаменитая речь произвела впечатление не столько своим содержанием, сколько
по форме. В ней проводились идеи, не приемлемые для западников и особенно
для бунтарски настроенной молодежи, которая не могла принять призыва
Достоевского - "смирись, гордый человек". Речь дала нам в институте за вечерним
чаем богатый материал для споров, в которых приняли участие и преподаватели.
Я принадлежал к небольшой группе левого крыла, возражавшей против речи. Тем
не менее, в конце концов, увлеченные общим порывом, мы даже в "Дневнике
писателя" стали находить не только приемлемые, но и приятные для нас суждения
и комментировали их по-своему. Так, в рассуждениях Достоевского о "сермяжной
Руси", которую если призвать, то она устроит жизнь хорошо, так, как ей нужно, мы усматривали народническое направление, демократические тенденции.
Достоевский завоевал симпатии большинства из нас, и мы горячо его
приветствовали, когда он появлялся на литературных вечерах. Этот перелом в
отношениях молодежи к Достоевскому произошел в последний год его жизни. Он
жил в Кузнечном переулке, около Владимирской церкви. В 1879 году мой брат
Павел перевелся из Рождественского училища во Владимирское, лежащее против
той же Владимирской церкви, которую посещал Достоевский. Летом, в теплые
весенние и осенние дни Достоевский любил сидеть в ограде церкви и смотреть на
игры детей. Я иногда заходил в ограду и всегда раскланивался с ним.
Сгорбленный, худой, лицо землистого цвета, с впалыми щеками, ввалившимися
глазами, с русской бородой и длинными прямыми волосами, среди которых
пробивалась довольно сильная седина, Достоевский производил впечатление
тяжело больного человека. Пальто бурого цвета сидело на нем мешком; шея была
повязана шарфом. Как-то я подсел к нему на скамью. Перед нами играли дети, и
какой-то малютка высыпал из деревянного стакана песок на лежавшую на скамье
фалду пальто Достоевского.
- Ну что же мне теперь делать? Испек кулич и поставил на мое пальто.
Ведь теперь мне и встать нельзя, - обратился Достоевский к малютке...
- Сиди, я еще принесу, - ответил малютка.
Достоевский согласился сидеть, а малютка высыпал из разных
деревянных стаканчиков, рюмок ему на фалду еще с полдюжины куличей. В это
время Достоевский сильно закашлялся, а кашлял он нехорошо, тяжело; потом
вынул из кармана цветной платок и выплюнул в него, а не на землю. Полы пальто
скатились с лавки, и "куличи" рассыпались. Достоевский продолжал кашлять...
Прибежал малютка.
- А где куличи?
- Я их съел, очень вкусные...
Малютка засмеялся и снова побежал за песком, а Достоевский, обращаясь
ко мне, сказал:
286
- Радостный возраст... Злобы не питают, горя не знают... Слезы сменяются
смехом...
Не помню, что я ответил ему.
- Вы студент, в университете?
- Нет, я в учительском институте.
- То-то фуражка (я был в фуражке) с бархатным околышем. Я думал, что
вы семинарист: у них такой же пиджак да фуражка, кажется, такая же. Вы
говорите, учительский институт... Это все равно что учительская семинария?
- Нет, к нам в институт поступают из учительской семинарии. У нас
учится много народных учителей.
- Так вы были в учительской семинарии и учителем. А совсем мальчик.
Сколько же вам лет?
Я сказал ему и объяснил, что такое институт, причем заметил, что
большинство воспитанников много старше меня, а есть и женатые, например
Дмоховский.
- И живет в институте? А как же его жена?
- По правилам, у нас не должно быть женатых. Институтское начальство
знает, что Дмоховский женат, но не подает виду. Жена его на родине...
- Да, женатых в институт принимать неудобно, - смеясь, заметил Федор
Михайлович. - Пришлось бы для каждой семьи иметь комнату, а пожалуй, и
школу для ребят...
- Ну что же, в образцовом городском училище при институте обучалось
бы собственное поколение детей воспитанников, - отшучивался я.
- Тогда для института пришлось бы завести целые казармы, иметь целый
штат мамок, нянек, гувернанток. Тут уж не до учения, - смеялся Федор
Михайлович, а потом серьезно заметил:
- А я и не знал, что такое учительский институт. Слыхал о нем, но думал,
что это учительская семинария, а вот теперь вы и просветили меня. Встречи
между людьми всегда бывают полезны: часто узнаешь то, чего раньше не знал.
Мы приветливо простились уже за воротами ограды, причем я указал на
Владимирское училище, где живет моя семья.
- Да мы совсем соседи, - сказал он, прощаясь со мной.
После этой встречи, поздней осенью, когда воздух Петербурга был
пропитан туманной сыростью, на Владимирской улице я снова встретил Ф. М.
Достоевского вместе с Д. В. Григоровичем. Федор Михайлович приветливо
ответил на мой поклон. Контраст между обоими писателями был большой:
Григорович, высокий, белый как лунь, с моложавым цветом лица, был одет
изящно, ступал твердо, держался прямо и высоко нес свою красивую голову в
мягкой шляпе. Достоевский шел сгорбившись, с приподнятым воротником
пальто, в круглой суконной шапке; ноги, обутые в высокие галоши, он волочил, тяжело опираясь на зонтик...
Я смотрел им вслед. У меня мелькнула мысль, что Григорович переживет
Достоевского.
Больше Достоевского я уже не видел.
287
Утром в конце января 1881 года мы прочли в газетах, что Достоевский
заболел. Вечером я пошел к брату и зашел в Кузнечный переулок, чтобы по
поручению воспитанников справиться о здоровье Федора Михайловича.
- Очень плохо; никого не принимает; крови много вышло. Послали за
священником, хочет исповедаться и причаститься, - сказал мне швейцар.
Как известно, с Достоевским сделался удар, кровь пошла носом, удар
повторился. Достоевский болел несколько дней и вечером 28 января скончался.
На другой день вечером я пошел на панихиду. Небольшая, вероятно из
четырех комнат, квартира в третьем или четвертом этаже, с маленькой прихожей, скромно меблированная, с кабинетом, обитым клеенкой, была полна народу.