Эти ежедневные прогулки напомнили и заменили нам чудесные вечера
нашего жениховства, так много было в них веселья, откровенности и
простодушия.
В половине десятого мы возвращались, пили чай и затем садились: Федор
Михайлович - за чтение купленных им произведений Герцена {22}, я же
принималась за свой дневник. Писала я его стенографически первые полтора-два
года нашей брачной жизни, с небольшими перерывами за время моей болезни.
<...>
Одним из поводов наших идейных разногласий был так называемый
"женский вопрос". Будучи по возрасту современницей шестидесятых годов, я
твердо стояла за права и независимость женщин и негодовала на мужа за его, по
моему мнению, несправедливое отношение к ним. Я даже готова была подобное
отношение считать за личную обиду и иногда высказывала это мужу. Помню, как
раз, видя меня огорченной, муж спросил меня:
- Анечка, что ты такая? Не обидел ли тебя чем?
- Да, обидел: мы давеча говорили о нигилистках, и ты их так жестоко
бранил.
- Да ведь ты не нигилистка, что ж ты обижаешься?
- Не нигилистка, это правда, но я женщина, и мне тяжело слышать, когда
бранят женщину.
- Ну, какая ты женщина? - говорил мой муж.
- Как какая женщина? - обижалась я.
32
- Ты моя прелестная, чудная Анечка, и другой такой на свете нет, вот ты
кто, а не женщина!
По молодости лет я готова была отвергать его чрезмерные похвалы и
сердиться, что он не признает меня за женщину, какою я себя считала.
Скажу к слову, что Федор Михайлович действительно не любил
тогдашних нигилисток. Их отрицание всякой женственности, неряшливость,
грубый напускной тон возбуждали в нем отвращение, и он именно ценил во мне
противоположные качества. Совсем другое отношение к женщинам возникло в
Федоре Михайловиче впоследствии, в семидесятых годах, когда действительно из
них выработались умные, образованные и серьезно смотрящие на жизнь
женщины. Тогда мой муж высказал в "Дневнике писателя", что "многого ждет от
русской женщины" {"Дневник писателя" ("Гражданин", 1873, N 35)23, (Прим. Л.
Г. Достоевской.)}. <...>
Прошло недели три нашей дрезденской жизни, как однажды муж
заговорил о рулетке (мы часто с ним вспоминали, как вместе писали роман
"Игрок") и высказал мысль, что если бы в Дрездене он был теперь один, то
непременно бы съездил поиграть на рулетке. К этой мысли муж возвращался еще
раза два, и тогда я, не желая в чем-нибудь быть помехой мужу, спросила, почему
же он теперь не может ехать? Федор Михайлович сослался на невозможность
оставить меня одну, ехать же вдвоем было дорого. Я стала уговаривать мужа
поехать в Гомбург на несколько дней, уверяя, что за его отсутствие со мной
ничего не случится. Федор Михайлович пробовал отговариваться, но так как ему
самому очень хотелось "попытать счастья", то он согласился и уехал в Гомбург
{24}, оставив меня на попечение нашей хозяйки. Хотя я и очень бодрилась, но
когда поезд отошел, я почувствовала себя одинокой, я не могла сдержать своего
горя и расплакалась. Прошло два-три дня, и я стала получать из Гомбурга письма, в которых муж сообщал мне о своих проигрышах и просил выслать ему деньги; я
его просьбу исполнила, но оказалось, что и присланные он проиграл, и просил
вновь прислать, и я, конечно, послала. Но так как для меня эти "игорные"
волнения были совершенно неизвестны, то я преувеличила их влияние на
здоровье моего мужа. Мне представилось, судя по его письмам, что он, оставшись
в Гомбурге, страшно волнуется и беспокоится. Я опасалась нового припадка и
приходила в отчаяние от мысли, зачем я его одного отпустила и зачем меня нет с
ним, чтобы его утешить и успокоить. Я казалась себе страшной эгоисткой, чуть не
преступницей за то, что в такие тяжелые для него минуты я ничем не могу ему
помочь.
Чрез восемь дней Федор Михайлович вернулся в Дрезден и был страшно
счастлив и рад, что я не только не стала его упрекать и жалеть проигранные
деньги, а сама его утешала и уговаривала не приходить в отчаяние.
Неудачная поездка в Гомбург повлияла на настроение Федора
Михайловича. Он стал часто возвращаться к разговорам о рулетке, жалел об
истраченных деньгах и в проигрыше винил исключительно самого себя. Он
уверял, что очень часто шансы были в его руках, но он не умел их удержать, торопился, менял ставки, пробовал разные методы игры - ив результате
проигрывал. Происходило же это от того, что он спешил, что в Гомбург приехал
33
один и все время обо мне беспокоился. Да и в прежние приезды на рулетку ему
приходилось заезжать всего на два, на три дня, и всегда с небольшими деньгами, при которых трудно было выдержать неблагоприятный поворот игры. Вот если
бы удалось поехать в рулеточный город и пожить там недели две-три, имея
некоторую сумму в запасе, то он наверно бы имел удачу: не имея надобности
спешить, он применил бы тот спокойный метод игры, при котором нет
возможности не выиграть если и не громадную сумму, то все-таки достаточную
для покрытия проигрыша. Федор Михайлович говорил так убедительно, приводил
столько примеров в доказательство своего мнения, что и меня убедил, и когда
возник вопрос, не заехать ли нам по дороге в Швейцарию (куда мы направлялись) недели на две в Баден-Баден, то я охотно дала свое согласие, рассчитывая на то, что мое присутствие будет при игре некоторым сдерживающим началом. Мне же
было все равно, где бы ни жить, только бы не расставаться с мужем.
Когда мы наконец решили, что по получении денег поедем на две недели
в Баден-Баден, Федор Михайлович успокоился и принялся переделывать и
заканчивать работу, которая ему так не давалась. Это была статья о Белинском
{25}, в которой мой муж хотел высказать о знаменитом критике все, что лежало у
него на душе. Белинский был дорогой для Федора Михайловича человек. Он
высоко ставил его талант, еще не зная его лично, и говорит об этом в номере
"Дневника писателя" за 1877 год {26}.
Но, высоко ставя критический дар Белинского и искренне питая
благодарные чувства за поощрение его литературного дарования, Федор
Михайлович не мог простить ему то насмешливое и почти кощунственное
отношение этого критика к его религиозным воззрениям и верованиям.
Возможно, что многие тяжелые впечатления, вынесенные Федором
Михайловичем от сношения с Белинским, были следствием сплетен и
нашептываний тех: "друзей", которые сначала признали талант Достоевского и
его пропагандировали, а затем, по каким-то мало понятным для меня причинам, начали преследовать застенчивого автора "Бедных людей", сочинять на него
небылицы, писать на него эпиграммы {"Нива" за 1884 год. N 4. Статья Я. П.
Полонского "Воспоминания А. Я. Головачевой-Панаевой", 1890 год. (Прим. А. Г.
Достоевской.)} и всячески выводить из себя {27}.
Когда Федору Михайловичу предложили написать "о Белинском", он с
удовольствием взялся за эту интересную тему, рассчитывая не мимоходом, а в
серьезной, посвященной Белинскому статье высказать самое существенное и
искреннее свое мнение об этом дорогом вначале и в заключение столь враждебно
относившемся к нему писателе.
Очевидно, многое еще не созрело в уме Федора Михайловича, многое