когда-то и познакомились. Огарев часто заходил к нам, приносил книги и газеты и
даже ссужал нас иногда десятью франками, которые мы при первых же деньгах
возвращали ему. Федор Михайлович ценил многие стихотворения этого
задушевного поэта, и мы оба были всегда рады его посещению. Огарев, тогда уже
глубокий старик, особенно подружился со мной, был очень приветлив и, к моему
удивлению, обращался со мною почти как с девочкою, какою я, впрочем, тогда и
была. К нашему большому сожалению, месяца через три посещения этого доброго
и хорошего человека прекратились. С ним случилось несчастье: возвращаясь к
себе на виллу за город, Огарев, в припадке падучей болезни, упал в придорожную
канаву и при падении сломал ногу. Так как это случилось в сумерки, а дорога
была пустынная, то бедный Огарев, пролежав в канаве до утра жестоко
простудился. Друзья его увезли лечиться в Италию, и мы, таким образом,
потеряли единственного в Женеве знакомого, с которым было приятно
встречаться и беседовать.
В начале сентября 1867 года в Женеве состоялся Конгресс мира {35}, на
открытие которого приехал Джузеппе Гарибальди. Приезду его придавали
большое значение, и город приготовил ему блестящий прием. Мы с мужем тоже
пошли на rue du Mont-Blanc, по которой он должен был проезжать с железной
дороги. Дома были пышно убраны зеленью и флагами, и масса народу толпилась
на его пути. Гарибальди, в своем оригинальном костюме, ехал в коляске стоя и
размахивал шапочкой в ответ на восторженные приветствия публики. Нам
удалось увидеть Гарибальди очень близко, и мой муж нашел, что у итальянского
героя чрезвычайно симпатичное лицо и добрая улыбка.
Интересуясь Конгрессом мира, мы пошли на второе его заседание и часа
два слушали речи ораторов. От этих речей Федор Михайлович вынес тягостное
впечатление, о котором писал к Ивановой-Хмыровой следующее: "Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру, большие
государства уничтожить и поделать маленькие, все капиталы прочь, чтобы все
было общее по приказу и пр. Все это без малейшего доказательства, все это
заучено еще двадцать лет тому назад наизусть, да так и осталось. И главное, огонь
39
и меч, - и после того как все истребится, - то тогда, по их мнению, и будет мир"
{36}.
К сожалению, нам в скором времени пришлось раскаяться в выборе
Женевы местом постоянного житья. Осенью начались резкие вихри, так
называемые bises, и погода менялась по два, по три раза на дню. Эти перемены
угнетающе действовали на нервы моего мужа, и приступы эпилепсии значительно
участились. Это обстоятельство страшно меня беспокоило, а Федора
Михайловича удручало, главное, тем, что пора было приниматься за работу,
частые же приступы болезни сильно этому мешали.
Федор Михайлович осенью 1867 года был занят разработкою плана и
писанием романа "Идиот", который предназначался для первых книжек "Русского
вестника" на 1868 год {37}. Идея романа была "старинная и любимая - изобразить
положительно прекрасного человека", но задача эта представлялась Федору
Михайловичу "безмерною" {38}. Все это действовало раздражающе на моего
мужа. На беду, к этому у него присоединилась тревожная, хотя и вполне
неосновательная, забота о том, как бы я не соскучилась, живя с ним вдвоем, в
полном уединении, "на необитаемом острове", как писал он письме к А. Н.
Майкову {"Биография и письма", стр. 180. (Прим. А. Г. Достоевской.)} {39}. Как
ни старалась я его раз убедить, как ни уверяла, что я вполне счастлива и ни чего
мне не надо, лишь бы жить с ним и он любил меня но мои уверения мало
действовали, и он тосковал, за чем у него нет денег, чтобы переехать в Париж и
доставить мне развлечения вроде посещения театра и Лувра {Idem, стр. 181.
(Прим. А. Г. Достоевской.)}. Плохо знал меня тогда мой муж!
Словом, Федор Михайлович сильно захандрил, и тогда, чтобы отвлечь его
от печальных размышлений, я подала ему мысль съездить в Saxon les Bains и
вновь "попытать счастья" на рулетке. (Saxon les Bains находятся часах в пяти езды
от Женевы; существовавшая там в те времена рулетка давно уже закрыта.) Федор
Михайлович одобрил мою идею и в октябре - ноябре 1867 года съездил на
несколько дней в Saxon. Как я и ожидала, от его игры на рулетке денежной
выгоды не вышло, но получился другой благоприятный результат: перемена
места, путешествие и вновь пережитые бурные {Письмо ко мне от 17 ноября 1867
года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} впечатления коренным образом изменили его
настроение. Вернувшись в Женеву, Федор Михайлович с жаром принялся за
прерванную работу и в двадцать три дня написал около шести печатных листов
(93 стр.) для январской книжки "Русского вестника".
Написанною частью романа "Идиот" Федор Михайлович был недоволен и
говорил, что первая часть ему не удалась {40}. Скажу кстати, что муж мой и
всегда был чрезмерно строг к самому себе и редко что из его произведений
находило у него похвалу. Идеями своих романов Федор Михайлович иногда
восторгался, любил и долго их вынашивал в своем уме, но воплощением их в
своих произведениях почти всегда, за очень редкими исключениями, был
недоволен.
Помню, что зимою 1867 года Федор Михайлович очень интересовался
подробностями нашумевшего в то время процесса Умецких {41}. Интересовался
до того, что героиню процесса, Ольгу Умецкую, намерен был сделать (в
40
первоначальном плане) героиней своего нового романа. Так она и занесена под
этой фамилией в его записной книжке. Жалел он очень, что мы не в Петербурге, так как непременно отозвался бы своим словом на этот процесс.
Запомнила также, что в зиму 1867 года Федор Михайлович чрезвычайно
интересовался деятельностью суда присяжных заседателей, незадолго пред тем
проведенного в жизнь. Иногда он даже приходил в восторг и умиление от их
справедливых и разумных приговоров и всегда сообщал мне все выдающееся,
вычитанное им из газет и относящееся до судебной жизни {42}.
Время шло, и у нас прибавлялись заботы о том, благополучно ли
совершится ожидаемое нами важное событие в нашей жизни - рождение нашего
первенца. На этом предстоящем событии сосредоточивались главным образом
наши мысли и мечты, и мы оба уже нежно любили нашего будущего младенца. С
общего согласия решили, если будет дочь - назвать Софией (назвать Анной, как
желал муж, я отказалась), в честь любимой племянницы мужа - Софии
Александровны Ивановой, а также в память "Сонечки Мармеладовой", несчастия
которой я так оплакивала. Если же родится сын, то положили назвать Михаилом, в честь любимого брата мужа, Михаила Михайловича.
С чувством живейшей благодарности вспоминаю, как чутко и бережно
относился Федор Михайлович к моему болезненному состоянию, как он меня
берег и обо мне заботился, на каждом шагу предостерегая от вредных для меня
быстрых движений, которым я, по неопытности, не придавала должного значения.
Самая любящая мать не сумела бы так охранять меня, как делал это мой дорогой
муж.
Приехав в Женеву, Федор Михайлович, при первой получке денег,
настоял на визите к лучшему акушеру и просил его рекомендовать sage-femme
{акушерку (франц.).}, которая взяла бы меня под свое наблюдение и каждую
неделю меня навещала. За месяц до родов выяснился факт, очень меня тронувший