казалось, они - мои собственные. Было в них что-то и еще мне особенно близкое: эти слова о Христе и Евангелии напомнили мне мою мать - женщину пламенной
веры, когда-то страдавшую за мое "неверие"... и я точно возвращалась теперь из
Петербурга домой, и этот дом мой были христианские мысли Ф. М. Достоевского.
И вдруг, сама не знаю почему, меня неудержимо потянуло на него
оглянуться. Но, повернув слегка голову, я невольно смутилась. Федор
Михайлович пристально, в упор, смотрел на меня с таким выражением, как будто
давно наблюдал за мною и ждал, чтобы я оглянулась...
И когда - далеко уже за полночь - я подошла к нему, чтобы проститься, он
тоже встал и, крепко сжав мою руку, с минуту пытливо всматривался в меня, точно искал у меня на лице впечатлений моих от прочитанного, спрашивал меня: что же я думаю? поняла ли я что-нибудь?!
Но я стояла перед ним как немая: так поразило меня; в эти минуты его
собственное лицо! Да, вот оно, это настоящее лицо Достоевского, каким я его
представляла себе, читая его романы!..
Как бы озаренное властной думой, оживленно-бледное и совсем молодое,
с проникновенным взглядом глубоких потемневших глаз, с выразительно-
замкнутым очертанием тонких губ, - оно дышало торжеством своей умственной
силы, горделивым сознанием своей власти... Это было не доброе и не злое лицо.
Оно как-то в одно время и привлекало к себе и отталкивало, запугивало и
пленяло... И я бессознательно, не отрываясь, смотрела на это лицо, как будто
передо мной внезапно открылась "живая картина" с загадочным содержанием, когда жадно торопишься уловить ее смысл, зная, что еще один миг, и вся эта
редкая красота исчезнет, как вспыхнувшая зарница. Такого лица я больше
никогда не видала у Достоевского. Но в эти мгновения лицо его больше сказало
мне о нем, чем все его статьи и романы. Это было лицо великого человека,
историческое лицо.
Я ощутила тогда всем моим существом, что это был человек необычайной
духовной силы, неизмеримой глубины и величия, действительно гений, которому
90
не надо слов, чтобы видеть и знать. Он все угадывал и все понимал каким-то
особым чутьем. И эти догадки мои о нем много раз оправдывались впоследствии.
- Измучились вы сегодня! - с нежной, точно родственной лаской
заговорил он, провожая меня до дверей и помогая мне надеть верхнее платье. -
Поезжайте скорее домой, выспитесь хорошенько, Христос с вами! Да возьмите
непременно извозчика, не идите пешком. Еще обидит вас какой-нибудь пьяный
нахал.
Он сам запер за мной двери на ключ, так как все кругом уже спали, и я
вышла на улицу в каком-то экстазе. Извозчиков близко не было, да и хотелось
пройтись после десятичасового сидения, согнувшись над корректурами. Я шла, всю дорогу вспоминая его лицо и тот новый, внезапно раскрывшийся предо
мною, его внутренний облик... "Какой он умный! Какой он добрый! Какой
необыкновенный он человек! - восторженно думала я. - И как они совсем не
понимают его!"
Я не чувствовала ни малейшего утомления и, придя домой в три часа, села
записывать только что пережитые впечатления. Точно в них заключалось какое-то
удивительное сокровище, которое надо было сберечь на всю жизнь. Но мне
казалось тогда, что эти впечатления со временем вырастут во что-то большое и
важное, что будет нужно и мне и другим.
IV
Мне приходилось не раз присутствовать при разговорах Достоевского с
заходившими в типографию, чтобы видеть его, писателями. Из них помню Н. Н.
Страхова, А. Н. Майкова, Т. И. Филиппова, А. У. Порецкого и однажды -
Погодина. Помню также Всеволода Соловьева, "милого и замечательного
юношу", как называл его заочно Федор Михайлович, пророча ему "блестящую
будущность". На меня, впрочем, этот юноша произвел впечатление не "милого", но скорее очень занятого собой и своей "блестящей будущностью". Он держал
себя чопорно, сидел не снимая перчаток, говорил звонким, высокопарным
голосом и смотрел все время куда-то вверх, улыбаясь восторженно-счастливой
улыбкой, как будто думал при этом о всех присутствующих в типографии: "Какие
они счастливые! - видят меня, и так близко!.."
Со всеми, кто бы ни приходил при мне к Федору Михайловичу, он всегда
знакомил меня, прибавляя с улыбкой: "Наш корректор", но разговаривать со
мною он начал только после той памятной ночи, когда мы впервые поздно
работали с ним вдвоем и мне впервые раскрылась духовная личность писателя.
Заговорил он со мной совершенно неожиданно и при самых удручающих
для меня обстоятельствах.
Это было в следующее за тем утро, когда мы только что начинали новый
нумер, и Федор Михайлович сидел в типографии, беседуя с Т. И. Филипповым о
значении письма вселенского патриарха. В контору при них зашел некто NN.
Впоследствии мне приходилось встречать его имя в печати. Он поместил даже -
не помню где - свои воспоминания о Достоевском, но тогда это был просто юркий
91
молодой человек, довольно смазливой наружности, очень незлобивый и... очень
недалекий. Не знаю, зачем он, состоя в кандидатах на судебную должность,
посещал типографию Траншеля. Быть может, бедняк просто заходил туда
отогреться или в надежде заполучить какой-нибудь заработок. По крайней мере, он часто жаловался тогда на свою нужду и однажды обратился ко мне, умоляя
"спасти его от голодной смерти", - просмотреть написанный им рассказ и
попросить Г. К. Градовского напечатать его в "Гражданине". Рассказ этот был
помещен тогда же "в виде субсидии человеку с высшим образованием", как
ответил мне тогдашний редактор журнала. С тех пор этот NN возымел
обыкновение - чуть не ежедневно - по дороге в окружной суд заходить к
Траншелю, и непременно со связкой соленых сушек из булочной Филиппова,
которые тут же при нас и съедал в виде завтрака, болтая с корректором и со мною.
Корректора в этот день не было - "запил", - и NN с мешком сушек и с
обычной своей болтовней подсел ко мне. Напрасно показывала я ему глазами на
Достоевского и Филиппова, которым болтовня его, очевидно, мешала
разговаривать, так как Федор Михайлович поминутно оглядывался на нас, а
Филиппов иронически улыбался, - ничто не помогало.
- Кто это рядом с вами? - быстро зашептал вдруг NN. - Скажите,
пожалуйста, кто? - не отставал он, не обращая никакого внимания на все мои
мины и пантомимы.
Я оторвала чистый клочок от корректурного листка и написала ему:
Достоевский.
Он вытаращил глаза:
- Да-а?! Не может этого быть!..
И, прежде чем я успела перевести дух, он, набросив pince-nez {пенсне
(франц.).}, уже подлетел прямо к Федору Михайловичу.
- Мсьё Дост_о_евский? - развязно проговорил он, заглядывая ему в лицо.
Федор Михайлович встал с вопросительным недоумением и торопливо
застегивая свой длинный черный английский сьют.
- Достоевский! - поправил его Федор Михайлович. - К вашим услугам. Что
прикажете?
- Очень приятно познакомиться! Я - NN. - И он так же развязно, сияя
добродушным самодовольствием, первый протянул руку. Федор Михайлович
молча подал ему свою - и тем кончилось дело.
Я не знала, куда деваться от стыда, - так это вышло неуместно, нелепо,
смешно. Одна мысль, что меня могут заподозрить в близком знакомстве с этим, развязным господином, доводила меня до отчаяния. Этот NN вообще был для