щегольством и подозрительным образом и мыслей и жизни.
- Шелковый, настоящий! - с упреком восклицал он. - Откуда вы деньги
берете? Я всю жизнь мечтаю о таком зонтике - и все купить никак не могу. А вы
щеголяете, точно у вас ренты какие! Разве есть у вас ренты? - Он пристально, строго смотрел на меня, выжидая ответа.
- Нет, Федор Михайлович, никаких рент у меня нет. Но что же мне делать,
если я люблю изящное?.. Я лучше несколько дней обедать не буду, а уж
бумажного зонтика не куплю.
- А я вот купил. Тяжелый он, правда... Вам, пожалуй, его и не снести, -
уже смягчаясь, снисходительно прибавлял он.
-----
Раз, помню, я опоздала.
Н. А. Демерт, Н. С. Курочкин и Г. И. Успенский взяли меня с собой
смотреть встречу персидского шаха из окон редакции "Петербургского листка"
(на Казанской площади). Всем нам было удивительно весело. Писатели острили и
над шахом, и над встречей, и над самими собой. Редактор "Листка", Соколов, ребячился, как маленький: сделал из бумаги огромнейшее знамя, - вроде змея, которого запускают уличные мальчишки, - и, разрисовав его персидскими львами
95
и солнцами, вылез на крышу и все время махал там без устали, распевая
персидский марш и "Боже, царя храни". В результате я попала в контору в четыре
с половиной - вместо трех, как назначил мне Федор Михайлович. Вхожу и вижу -
Федор Михайлович сидит на моем месте и читает за меня первые корректуры.
Я начала извиняться. Он не дал мне договорить до конца.
- Пари держу, что смотрели, как шаха встречают! То есть голову даю на
отсечение... Признавайтесь!
- Грешна, Федор Михайлович, - смотрела, как встречают!..
- Ну, я так и знал! Я был уверен, что и вы сейчас побежали туда!.. Ну, и
как вам не стыдно? Чего там смотреть?.. Разве можно интересоваться подобными
пошлостями? Стыдитесь! А еще хотите Жорж Сандом сделаться! Никогда вы не
сделаетесь Жорж Сандом!
Федор Михайлович отлично знал, что я не хотела "сделаться Жорж
Сандом", но это была его манера казнить меня.
VI
Преследуя меня всякого рода допросами, Федор Михайлович сам не
любил никаких о себе вопросов.
Однажды он описывал мне то удивительное состояние, которое он
испытывает всегда перед наступлением падучей, а я наивно до глупости, хоть и с
сочувствием, перебила его:
- У вас падучая? Неужели? Отчего это?..
- Ну, об этом я не стану теперь разговаривать, - это совсем уж другой
вопрос! - раздражительно оборвал он и, помолчав, прибавил с укором:
- Ничего-то вы не понимаете, как я вижу!А еще писателем быть хотите!
И так и не рассказал мне всего, что хотел рассказать. Я хорошо запомнила
этот урок и с тех пор никогда уже ни о чем его не расспрашивала.
Так же, как "писательством", долго язвил он меня моим мнимопольским
происхождением. И это только потому, что, прожив в ранней юности несколько
лет в нашем Западном крае, я с увлечением описывала ему однажды живописные
окрестности литовского города и красоты поэм Мицкевича.
- А все-таки, - перебил он меня, - ваш хваленый Мицкевич воспевал
Валленрода, то есть изменника и лгуна и. А истинный поэт не должен никогда
воспевать ни изменников, ни лгунов. Ни-ко-гда! - с желчной страстью повторил
он, прищуривая глаза и язвительно кривя губы.
И с тех пор мне не раз приходилось выслушивать от него:
- Да ведь вы не можете этого понимать! Вы ведь не настоящая русская...
Вы - полька!
Раз он указывал мне какой-то мой недосмотр в корректуре и уронил на
пол листок рукописи, который я ему подняла.
- Ах, матушка, извините, пожалуйста! - вскричал он и сейчас же
оговорился: - Что это я, однако, "матушкой" вас назвал, когда сам гожусь вам в
отцы!
96
- Что же тут дурного, Федор Михайлович! Это любимое наше народное
слово.
- Да ведь вы не можете понимать истинного значения этого народного
слова. Вы ведь не настоящая русская...
И так было всегда и во всем. Ничего вполовину. Или предайся во всем его
богу, веруй с ним одинаково, йота в йоту, или - враги и чужие! И тогда сейчас уже
злобные огоньки в глазах, и ядовитая горечь улыбки, и раздражительный голос, и
насмешливые, ледяные слова...
Не раз он ворчал на меня за мою - тоже мнимую - "леность" и
"нерадивость" только потому, что я не помнила иногда содержания статьи, помещенной в только что вышедшем нумере, и вообще не выказывала интереса к
тому, что печаталось в журнале, который он редактировал. Но больше всего
донимал меня Федор Михайлович за недосмотры мои в статьях, подписанных
таинственными инициалами "ZZ", принадлежавших перу высокопоставленного
законоведа-администратора {15}. И тут, я помню, однажды я решилась заметить
ему:
- Как же это вы такой психолог и не хотите понять, что именно потому я и
пропускаю ошибки в этих статьях, что смертельно боюсь что-нибудь пропустить.
Помните, как ваш князь Мышкин боялся вазу разбить - и разбил. Да и сами вы
недавно рассказывали, как перед сном вы боялись, что коробка со спичками
вспыхнет ночью на столике, и как она потом действительно вспыхнула... Ну, вот
то же самое теперь и со мною. Тут, должно быть, какой-то закон психологии...
Федор Михайлович снисходительно улыбался.
- Вот оно что! Закон психологии! А я и не знал! Впервые слышу. Это
прелюбопытно, однако ж. Значит, сам же я виноват. Ну, хорошо, хорошо. Больше
не буду.
И он действительно с тех пор никогда не делал мне замечаний за мои
корректорские недосмотры, хотя число их от этого едва ли значительно
сократилось. (Увы! тут, кроме "психологии", было слишком много других
причин, и из них самые главные - торопливость журнальной работы, недостаток
отдельного помещения, необходимость работать без перерыва и по ночам).
Только раз, в конце года, когда снова печаталась статья "Z" {16}, Федор
Михайлович не стерпел и надписал наверху корректурного оттиска:
"Многоуважаемая Варвара Тимофеевна (вместо: Васильевна),
Особенно прошу вас поправить {То есть наблюсти, чтобы верно исправил
наборщик, (Прим. В. В. Тимофеевой.)} эту статью сообразно с моими
поправками. Как только дело касается этого автора, так тотчас у вас
неразобранные слова, выкидки целых фраз или повторения двух фраз сряду, и
проч. Вы мне сделаете особое удовольствие, если исполните мою просьбу.
Ваш Достоевский".
Случилось так, что эту корректуру я отправляла ему на дом сама, так как
новый фактор Траншеля, немец, не умел правильно надписать его адрес и
97
попросил это сделать меня. Но, взяв перо, я невольно остановиласьа как же мне
ему написать, неужели, как всем: его высокоблагородию, высокородию и пр.?
Мне показалось это решительно невозможным, и я надписала на конверте, как
пришло тут же в голову:
"Федору Михайловичу Достоевскому, знаменитому русскому писателю, с
детства любимому, дорогому и незабвенному".
- Уже запечатав снова пакет, заметил я эту надпись, - рассказывал мне
потом Федор Михайлович. - И сейчас же подумал: что же это я делаю! На милые
такие слова отвечаю вдруг грубостью, брюзжу, как старая баба, пишу бранные
замечания! Распечатал типографский пакет и спрятал его себе на память. А
корректуру с замечанием положил в новый конверт и отослал в типографию.
Дескать, милые слова пусть останутся милыми словами, а дело делом.