- Я переговорил с женою, и она очень довольна, что мой роман появится в
"Отечественных записках".
Некрасов, по-видимому, был несколько обижен, что в таком деле
понадобилось мое согласие, и сказал:
- Вот уж никак не мог я предположить, что вы находитесь "под
башмачком" вашей супруги.
- Чему тут удивляться? - возразил Федор Михайлович, - мы с нею живем
очень дружно, я предоставил ей все мои дела и верю ее уму и деловитости. Как же
мне не спросить у нее совета в таком важном для нас обоих вопросе?
- Ну, да, конечно, я понимаю... - сказал Некрасов и перевел разговор на
другой предмет. Посидев еще минут двадцать, Некрасов ушел, дружелюбно
простившись с мужем и прося его уведомить, как только получит ответ от
"Русского вестника".
Чтобы скорее выяснить вопрос о романе, Федор Михайлович решил не
списываться с "Русским вестником", а самому съездить в Москву и поехал туда в
конце апреля. Катков, выслушав о предложении Некрасова, согласился назначить
ту же цену, но когда Федор Михайлович просил дать ему аванс в две тысячи, то
Катков сказал, что им только что затрачены большие деньги на приобретение
одного произведения (романа "Анна Каренина") и редакция затрудняется в
средствах. Таким образом, вопрос о романе был решен в пользу Некрасова. <...> Прожив май вместе с семьею в Старой Руссе, Федор Михайлович 4-го
июня уехал в Петербург, с тем чтобы, по совету проф. Д. И. Кошлакова, поехать
для лечения в Эмс. В Петербурге князь В. П. Мещерский и какой-то его
родственник стали убеждать мужа поехать не в Эмс, а в Соден. Такой же совет
дал мужу и всегда лечивший его доктор Я. Б. фон Бретцель. Эти настойчивые
советы настолько смутили Федора Михайловича, что он решил в Берлине
попросить совета у тамошней медицинской знаменитости проф. Фрёриха.
Приехав в Берлин, он и побывал у профессора. Тот продержал его две минуты и
только дотронулся стетоскопом до груди, а затем подал ему адрес эмского
доктора Гутентага, к которому и предложил обратиться. Федор Михайлович,
привыкший к внимательному осмотру русских врачей, остался очень недоволен
небрежностью немецкой знаменитости.
Федор Михайлович приехал в Берлин 9-го июня, и так как все банкирские
дома были заперты, то отправился в Королевский музеум смотреть Каульбаха, о
работах которого так много говорили и писали. Произведения художника Федору
Михайловичу не понравились: он нашел в них "одну холодную аллегорию"
{Письмо ко мне от 25/13 июня 1874 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} {6}. Но
другие картины музеума, особенно старинных мастеров, произвели на мужа
отличное впечатление, ион выражал сожаление о том, что в наш первый приезд в
Берлине мы не осмотрели вместе эти художественные сокровища. <...>
Дорогой из Берлина Федор Михайлович был в полном восхищении от
прелестных картин природы. Он писал мне: "Все, что представить можно
обольстительного, нежного, фантастического в пейзаже, самом очаровательном в
мире; холмы, горы, замки, города, как Марбург, Лимбург, с прелестными
башнями, в изумительном сочетании гор и долин - ничего еще я не видал в этом
180
роде, и так мы ехали до самого Эмса в жаркое, сияющее от солнца утро" {Письмо
ко мне от 25/13 июня 1874 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} {7}. С восторгом
описывает Федор Михайлович и красоты Эмса, который в дальнейшем
(вследствие тоски и одиночества) всегда производил на него угнетающее
впечатление.
Остановившись в гостинице, Федор Михайлович в день приезда пошел к
доктору Орту, к которому имел письмо от доктора Я. Б. фон Бретцеля. Орт очень
внимательно осмотрел мужа, нашел, что у него временный катар, но заявил, что
болезнь довольно важная, потому что чем больше она будет развиваться, тем
будет меньше способности дышать. Предписал пить воды и обещал после
четырехнедельного лечения верное выздоровление. <...>
Прошла какая-нибудь неделя, как Федор Михайлович уже затосковал по
семье, с которой ему до сих пор приходилось расставаться лишь на короткое
время, причем имелась всегда возможность к ней приехать в каком-нибудь
экстренном случае. Тоска Федора Михайловича увеличивалась и вследствие того, что письма мои отсылались несвоевременно и приходили значительно позже, чем
их ожидал мой муж. Зная, что он будет беспокоиться, я сама относила письма на
почту и каждый раз просила почтмейстера немедленно их отправлять. Приносила
им показать письма мужа с жалобами на медлительность старорусского почтамта, умоляла не задерживать нашу корреспонденцию, но все было напрасно: ее
оставляли в Руссе на два-три дня и только весною 1875 года мы узнали, отчего
подобная задержка происходит. <...>
В Эмсе у Федора Михайловича было несколько знакомых из русских,
которые были ему симпатичны. Так, он встретился с Кублицким, А. А.
Штакеншнейдером, г-м X. и с княжною Шаликовой, с которой он встречался у
Каткова. Эта милая и добрая старушка очень помогла Федору Михайловичу
переносить тоску одиночества своим веселым и ясным обращением. Я была
глубоко ей за это признательна. Тоска мужа усиливалась оттого, что он,
привыкший ежедневно делать большие прогулки (два раза), лишен был этого
удовольствия. Гулять в небольшом парке курзала, среди толпы и толкотни, было
немыслимо, а подниматься в гору не позволяло состояние здоровья. Беспокоили
его тоже мысли о том, как нам придется жить этой зимой. Довольно большой
аванс, который мы получили от Некрасова, был уже истрачен: частью на уплату
неотложных долгов, частью на заграничную поездку мужа. Просить вперед, не
доставив хоть части романа, было немыслимо. Все эти обстоятельства, вместе
взятые, влияли на мужа, нервы его расшатались (возможно, что также и от питья
вод), и он слыл в публике "желчным" русским, читающим всем наставления
{Письмо ко мне от 21/9 июля 1874 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Очень
утешали мужа мои письма и рассказы о детях, их шалостях и их словечках. "Твои
анекдоты о детишках, милая моя Аня (писал он от 21/9 июля), меня просто
обновляют, точно я у вас побывал". В том же письме Федор Михайлович
упоминает о пробеле в воспитании наших деток: "у них нет своих знакомств, то
есть подруг и товарищей, то есть таких же маленьких детей, как и они" {8}.
Действительно, в числе наших знакомых было мало таких, у которых имелись
181
детки равного с нашими детьми возраста, и только летом детки находили себе
друзей среди членов семьи о. Иоанна Румянцева. <...>
На поездку в Париж у Федора Михайловича денег не хватило, - но он не
мог отказать себе в искреннем желании побывать еще раз в жизни на могилке
нашей старшей дочери Сони, память о которой он сохранял в своем сердце. Он
проехал в Женеву, побывал два раза на детском кладбище "Plain Palais" и привез
мне с могилки Сони несколько веток кипариса, успевшего за шесть лет разрастись
над памятником девочки.
Около десятого августа Федор Михайлович, пробыв два-три дня в
Петербурге, вернулся в Руссу.
В своих летних письмах 1874 года ко мне из Эмса Федор Михайлович
несколько раз возвращается к угнетавшей его мысли о том тяжелом времени,
которое предстояло нам пережить в ближайшем будущем {Письма ко мне от 24
июня, 14 июля и др. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Положение действительно было