слабом теле. Когда мы уселись близко, vis-a-vis, и он начал говорить своим тихим
слабым голосом, я не спускала с него глаз, точно он был не человек, а статуя, на
которую принято смотреть вволю. Мне думалось: "Где же именно помещается в
этом человеке тот талант, тот огонь, тот психологический анализ, который
поражает и охватывает душу при чтении его произведений? По каким признакам
можно было бы узнать, что это именно он - Достоевский, мой кумир, творец
"Преступления и наказания", "Подростка" и проч.". И в то время когда он своим
слабым голосом говорил об отсутствии в нашем обществе стойких
самостоятельных убеждений, о сектах, существующих в Петербурге для
разъяснения будто бы Евангелия {12}, о нелепости спиритизма и
интеллигентного кружка, дошедшего до вывода, что это нечистая сила {13}, о
деле Каировой {14}, о своей боязни отстать от века и перестать понимать молодое
поколение или диаметрально противоположно разойтись с ним в некоторых
вопросах и вызвать его порицания, об анонимных письмах, в которых за
подписью "Нигилисты" говорится: "Правда, вы сбиваетесь в сторону, делаете
промахи, погрешности против нас, но мы все-таки считаем вас нашим и не
желали бы выпустить из своего лагеря", о тех ошибках и перемене взглядов на
вещи, которых он не чужд до сих пор; в то время как он говорил это не только не
с надменностью замечательного ума, психолога и поэта, а с какою-то
необыкновенной застенчивостью, робостью и точно боязнью не выполнить
данного ему жизнью поручения честно и добросовестно, мне вдруг показалось, что передо мною вовсе не человек. Таковы ли люди, - все те люди, которых знаю
я? Все они так реальны, так понятны, так осязаемы, а здесь передо мною дух
непонятный, невидимый, вызывающий желание поклоняться ему и молиться. И
мне непреодолимо захотелось стать перед ним на колени, целовать его руки, молиться и плакать. Может быть, человеческой природе присуще чувство
обоготворения и желание поклоняться и молиться чему-то высшему,
недосягаемому, непостижимому и, утратив веру ходячей религии, он ищет в
человеке идеала, кумира. Желание это было так непреодолимо, что, может быть, я
и привела бы его в исполнение, если бы не почувствовала вдруг на себе взгляда
этих почти потухших глаз душевного анатома. Он тоже все время разговора так
же пристально, точно какой-нибудь неодушевленный предмет, рассматривал
меня, но вот какая была разница в моем и в его пристальном взгляде: в моем -
199
было благоговение и поклонение, он же, вероятно, привык на каждого человека
смотреть как на материал, пригодный для изучения; так, между прочим, он мне
говорил: "Не правда ли, есть люди, в жизни вполне воплощающие известный
тип", и назвал несколько фамилий, между прочим, Надеина, бывшего богатого
барина, из принципа сделавшегося книгопродавцем. "Нет, - отвечала я под
влиянием этого анатомирующего взгляда, - я думаю, что, когда перед человеком, не одаренным психологическим анализом, проходят эти типы, они кажутся ему
ничем не выдающимися, заурядными людьми; я двадцать раз, например, видела
Надеина, и мне никогда в голову не приходило, что это тип; человек же, который
привык, выворачивать человеческую душу, в каждом отдельном индивидууме
может найти особенный интерес". Я говорила это, и мне даже как будто
немножко обидным начинал казаться его пристальный взгляд. Странно вот что: по-видимому, все, что я говорила ему, я говорила очень спокойно и даже складно, я чувствовала это, но внутри страшно волновалась и постоянно ощущала биение
сердца и даже головокружение.
Точно будто для подтверждения моей догадки он сказал мне так просто и
спокойно, точно доктор своему пациенту: "Пожалуйста, повернитесь больше к
свету, вот так, чтобы мне было виднее. Я никак ничего не пойму в вашем лице - с
одной стороны, этот жгучий, полный жизни юношеский взгляд, эти красные,
яркие, как в двадцать лет, щеки (тут только я почувствовала, что теки и голова
горят у меня, как в огне), и тут же седые волосы, как это красиво! Вначале я
думал, что они напудрены. Сколько вам лет? - Четырнадцать лет замужем,
четверо детей - ничего не понимаю!" - "Тридцать пять", - отвечала я и очень
длинно распространилась о том, что физической моложавости я, пожалуй, была
бы рада, если бы таковая оказалась, но меня убивает моя душевная недозрелость, и очень часто я чувствую себя смешною в своих увлечениях и поступках, которые
и не к лицу, и не по летам.
- Знаете ли, - продолжал Достоевский, утешая, - что ничего не может быть
отраднее душевной свежести и что это ничуть не смешно. Я не воображал вас
такою красивою; между тем я часто угадываю заранее внешность человека, зная
его заочно.
Слова эти не звучали нимало комплиментом, это было продолжение той
анатомии, которая несколько сердила меня и парализовала желание молиться.
Он заговорил о наших литературных вечерах, о которых я писала ему. Он
находит, что это явление весьма приятное и в Петербурге нет ничего подобного.
Коснулись "Анны Карениной". "Знаете ли, - сказала я, - человек, бранящий "Анну
Каренину", кажется мне как будто моим личным врагом". - "В таком случае я
замолкаю!"- отвечал Достоевский и, как я ни упрашивала, ни за что не захотел
высказать своего взгляда. Мне было ужасно досадно на себя.
Просил он меня к себе, говоря, что он дает себе отдых каждый день от
трех до пяти часов. Затем принимается за работу и работает до семи часов утра -
всю ночь. В семь часов ложится спать и поэтому встает в три часа. Я обещала
быть, но не хочу злоупотреблять этим позволением и не буду более одного или
двух раз. Мне даже кажется, что впечатление этого первого раза так полно, так
жгуче, что и не следовало бы видеться больше; другое дело, если бы возможно
200
было сблизиться, стать родным, почти необходимым ему человеком; минутами
мне кажется, что это было бы так, если бы не нами ворочала судьба, а мы
судьбою. В эту минуту мне даже приятно думать о том, что я служила бы ему
сырым материалом для анатомирования души. Когда я останавливаюсь мысленно
на всех мельчайших подробностях разговора и между ними над вопросом, почему
я показалась ему моложавой, я думаю, что бывают минуты такого возбужденного
душевного состояния, когда человек действительно может показаться красивее и
моложе на десять лет. Недаром потом после его ухода я почувствовала через час -
через два страшное утомление и, увидевши себя случайно в одном из
многочисленных зеркал гостиницы "Демут", была удивлена смертельной
бледностью лица.
Резче всего запечатлелась у меня в памяти следующая черта, выдающаяся
в Достоевском, - это боязнь перестать понимать молодое поколение, разойтись с
ним. Это просто, по-видимому, составляет его idee-fixe {навязчивую идею
(франц.).}. В этой idee-fixe вовсе нет боязни перестать быть любимым писателем
или уменьшить число поклонников и читателей, нет, на расхождение с молодым
поколением он, видимо, смотрит как на падение человека, как на нравственную
смерть. Он смело и честно стоит за свои задушевные, убеждения и вместе с тем
как бы боится не выполнить возложенной на него миссии и незаметно для самого