оваций, а Достоевскому еле хлопали {21}. И вот и я даже не внесла в дневник
213
точного времени, когда в первый раз явился он к нам. Помню только, что бывал
он почти каждую субботу, когда принимали мы внизу, то есть до 1861 года, и в
1861 году, когда гостиная была уже наверху, в бывшей детской. Рассказывал и
говорил он очень интересно и тогда уже, но того впечатления, какое производил в
последние годы своей жизни, тогда не производил. Не могу себе этого
разъяснить. Может быть, общество, выйдя на путь цивилизации и прогресса, еще
было сыто тогда и имело еще при себе большой запас духовного хлеба. А пройдя
двадцатилетний путь и в 70-х годах очутившись в пустыне и без хлеба, взалкало.
Он много рассказывал о Сибири, о каторге, о поселении, но передать его
рассказы уж не могу, не припомню теперь, да и перепутались они с "Записками из
Мертвого дома" и кое-чем из "Дневника писателя". Но один рассказ как-то
врезался в память, а именно о том, как счастлив он был, когда, отбыв каторгу, отправлялся на поселение. Он шел пешком с другими, но встретился им обоз, везший канаты, и он несколько сот верст проехал на этих канатах. Он говорил, что во всю свою жизнь не был так счастлив, не чувствовал себя никогда так
хорошо, как сидя на этих неудобных и жестких канатах, с небом над собою,
простором и чистым воздухом кругом и чувством свободы в душе.
В 1862 году мы покинули Петербург и переехали в Ивановку, где с
небольшими наездами на святки в столицу прожили до 1866 года включительно.
Туда к нам Достоевский не приезжал, и мы встречались с ним редко у Полонского
и других. Он овдовел и женился вторично и уехал за границу {22}. В начале 70-х
годов он вернулся, и тогда Михаил Павлович Покровский, его большой
поклонник, узнав, что Достоевский некогда бывал у нас, уговорил меня
возобновить с ним знакомство {23}.
Жили Достоевские где-то далеко и жили бедно и в каком-то странном
доме. Не припомню теперь, какой он был, каменный или деревянный, но помню, что к ним вела какая-то странная лестница и потом открытая галерея. Кто-то
заметил, что Достоевский всегда любил квартиры со странными лестницами и
переходами; такова была и та. Я робела, а встретил он меня в высшей степени
ласково, даже более того, точно я ему оказала какую-то честь своим посещением, познакомил со своей женой и сказал, что помнит и меня и всех нас и помнит
даже, в каких платьях я ходила десять лет тому назад, и что рад возобновить
знакомство.
И вот мы его возобновили благодаря Покровскому и уже не прерывали,
сходясь все ближе и ближе, до самой смерти Федора Михайловича.
Удивительный то был человек. Утешающий одних и раздражающий
других. Все алчущие и жаждущие правды стремились за этой правдой к нему; за
малыми исключениями, почти все собратия его по литературе его не любили.
Говорили и продолжают говорить, что он слишком много о себе думал. А
я имела смелость утверждать, что он думал о себе слишком мало, что он не
вполне знал себе цену, ценил себя не довольно высоко. Иначе он был бы
высокомернее и спокойнее, менее бы раздражался и капризничал и более бы
нравился. Высокомерие внушительно.
Он не вполне сознавал свою духовную силу, но не чувствовать ее не мог и
не мог не видеть отражения ее на других, особливо в последние годы его жизни.
214
А этого уже достаточно, чтобы много думать о себе. Между тем он много о себе
не думал, иначе так виновато не заглядывал бы в глаза, наговорив дерзостей, и
самые дерзости говорил бы иначе. Он был больной и капризный человек и
дерзости свои говорил от каприза, а не от высокомерия. Если бы он был не
великим писателем, а простым смертным, и притом таким же больным, то был бы, вероятно, также капризен и несносен подчас, но этого бы не замечали, потому что
и самого его не замечали бы.
Иногда он был даже более чем капризен, он был зол и умел оборвать и
уязвить, но быть высокомерным и выказывать высокомерие не умел.
Был у нас мастер высокомерия другой, тоже знаменитый писатель и
европейская известность - Тургенев.
Тот умел смотреть через плечо и хотя никогда не сказал бы женщине
{Анне Павловне Философовой. (Прим. Е. А. Шткеншнейдер.}}, наведующейся о
его здоровье: "Вам какое дело, вы разве доктор?" - но самым молчанием способен
был довести человека до желания провалиться сквозь землю. Помню один вечер у
Полонского, когда у него был он и известный богач, железнодорожник; было еще
несколько молодых людей не из светской или золотой молодежи, а из развитых, которых Тургенев боялся и не любил и перед которыми все-таки расшаркивался.
Чтобы показаться перед ними, он весь вечер изводил железнодорожника
надменностью и брезгливостью, невзирая на то что тот был гостем его друга и что
поэтому Полонский весь вечер был как на иголках. - А железнодорожник и
пришел для Тургенева и, не понимая происходящей игры, вполне вежливо и
искренне несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз
Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался.
Нам всем было неловко и тяжело, и все невольным образом выказывали к
жертве выходок Тургенева больше внимания, чем бы то делали при других
обстоятельствах.
А потом узнали, что в Париже, где нет "развитых" молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника. Таких тонкостей
в обращении, что в одном месте надо с человеком обращаться так, а в другом
иначе, и одного можно обрывать, а другого нельзя, Достоевский совсем не знал.
Вообще великий сердцевед, как его называют, знал и умел передавать
словами все неуловимейшие движения души человеческой, а людей, с которыми
ему приходилось сталкиваться, угадывал плохо.
Желание Покровского исполнилось, он стал ездить ко мне и в первое же
свое посещение, за ужином, разговорился и очаровал всех. Слово "очарование"
даже не вполне выражает впечатление, которое он произвел. Он как-то скорее
околдовал, лишил покоя.
Говорили, вероятно, о какой-нибудь злобе дня, но он в предмет углубился,
обобщил его и нарисовал такую поразительную и так мастерски картину
настоящего и истекающего из него будущего - дело было в начале 70-х годов - и
так зловеще осветил ее, что все были потрясены, и, как потом оказалось, ни я, ни
Покровский, ни бывший при этом Загуляев всю ночь не сомкнули глаз.
Но и говорил Достоевский не всегда. Иногда какое-нибудь слово, вроде
вопроса, например, о здоровье его, его оскорбит, и он промолчит весь вечер.
215
Меня всегда поражало в нем, что он вовсе не знает своей цены, поражала
его скромность. Отсюда и происходила его чрезвычайная обидчивость, лучше
сказать, какое-то вечное ожидание, что его сейчас могут обидеть. И он часто и
видел обиду там, где другой человек, действительно ставящий себя высоко, и
предполагать бы ее не мог. Дерзости, природной или благоприобретенной
вследствие громких успехов и популярности, в нем тоже не было, а, как говорю, минутами точно желчный шарик какой-то подкатывал ему к груди и лопался, и он
должен был выпустить эту желчь, хотя и боролся с нею всегда. Эта борьба
выражалась на его лице, - я хорошо изучила его физиономию, часто с ним
видаясь. И, замечая особенную игру губ и какое-то виноватое выражение глаз, всегда знала, не что именно, но что-то злое воспоследует. Иногда ему удавалось