"умысел" Достоевского развенчать избранный скитальцем путь борьбы и призвать
его как "фантазера без почвы" к смирению, осуждает и трактовку образа Татьяны, как выражения "народного" идеала покорности долгу.
Переоценку речи Достоевского Успенский производит уже после
появления ее в "Московских ведомостях", отчасти, по-видимому, под влиянием
Салтыкова-Щедрина, который высказывал резкое недовольство присылаемыми
корреспонденциями (см. письмо Г. И. Успенского к М. И. Петрункевичу от 14
июля 1880 г. - Успенский, XIII, 228). Учитывая политическую ситуацию (с одной
стороны, подъем революционных настроений в среде демократической
интеллигенции, с другой - попытку правительства ввести эти настроения в
либеральное русло, выражением которой и явилось санкционирование временным
диктатором Лорис-Меликовым Пушкинских торжеств) и руководствуясь
идеологическими соображениями, Салтыков-Щедрин стремился нейтрализовать
успех речей Тургенева и Достоевского, противопоставив им более острое
критическое выступление одного из сотрудников "Отечественных записок".
Неудовлетворенный статьей Успенского, он обращается к Н. К. Михайловскому с
просьбой познакомиться с речами Достоевского и Тургенева и написать о них "в
июльской книжке" "Отечественных записок" (см. письмо Салтыкова-Щедрина к
Михайловскому от 27 июня 1880 г.). Михайловский в своих "Литературных
заметках" (03, 1880, N 7) откликнулся на это пожелание. Однако, полемизируя с
Тургеневым и Достоевским, он, в оценке Пушкинской речи, в основном,
присоединился к Успенскому.
В т. 3 Сочинений Успенский сохраняет и ту часть своих заметок, которые
написаны под непосредственным впечатлением, и заметку, написанную после
чтения речи в журнале, как бы представляя их на суд читателя и последующих
поколений.
Во второй своей статье, появившейся в том же 1880 году в
"Отечественных записках" под заглавием "На родной ниве", а в издании 1891 года
под названием "Секрет", Успенский подвергает острой критике противоречивость
суждений Достоевского. Статья эта, являясь непосредственным продолжением
заметки "На другой день", не имеет, однако, мемуарного характера: это уже не
отражение непосредственных впечатлений, а острая пародия, построенная в
форме диалогов между автором речи и различными представителями публики,
вплоть до пушкинской Татьяны. Полемизируя с Достоевским в заключительной
части статьи, Успенский противопоставляет проповеди нравственного
совершенствования "настоящее", то есть революционное дело.
Несколько позднее Успенский вновь возвращается к Пушкинской речи
Достоевского в связи с нападками на нее реакционного публициста К. Н.
Леонтьева, который в статье "О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на
Пушкинском празднике" ("Варшавский дневник", 1880; N 162, 169, 173 от 29
июля, 7 и 12 августа; ЛН, 1934, N 15, стр.. 144-147): противопоставляет столь
нашумевшей, по его словам, речи Достоевского "менее прославленную",
"благородно-смиренную" (выражение Леонтьева) речь К. П. Победоносцева, произнесенную "почти в одно время" в Ярославской епархии на выпуске в
226
училище для дочерей церковнослужителей. В 1882 году в брошюре "Наши новые
христиане" Леонтьев, сближая этико-религиозные воззрения Толстого и
Достоевского, обвиняет их в ереси за использование христианского учения как
проповеди любви к ближнему, "всеобщего братства народов" и, всемирной
"гармонии".
В очерке в "Ожидании лучшего" (1883) Г. Успенский выступает против К.
Леонтьева в защиту Достоевского. Не будучи толстовцем, относясь к
Достоевскому как к "безумному, страстному проповеднику суровой аскетической
морали" (В. М. Михеев, О Глебе Ивановиче Успенском. - "Народное благо", 1902, N 11, 12) и сознавая утопичность идеи христианской любви как панацеи от
социальных бед, Успенский тем не менее проводит резкую грань между
нравственными идеалами Достоевского и Толстого, с одной стороны, и
лицемерно-охранительными установками реакционеров типа Леонтьева, с другой.
ПРАЗДНИК ПУШКИНА
(Письма из Москвы - июнь 1880)
I
...Вчера, 8-го июня, музыкально-литературным вечером в залах
Благородного собрания окончились четырехдневные торжества в честь открытия
памятника Пушкину {1}, и сегодня же мне бы хотелось передать вынесенные
впечатления. Следовало бы, минуя все ненужное и не идущее к делу, прямо
начать речь о том, что осталось от этих торжеств самого существенного, ценного, достойного памяти, но именно "свежесть-то впечатлений" торжества, которое
только вчера окончилось, и не позволяет сделать этого так, как бы хотелось.
Существенное и ценное пока еще тонет в шуме и громе ораторских речей,
бряцании лир, в звуках музыки, в треске бесчисленных аплодисментов, в
беспрестанных криках "браво" и "ура", в звоне ножей, вилок, стаканов и рюмок, в
чмоканье поцелуев - все это вместе сильно мешает сосредоточиться на
нравственном значении минувшего торжества. "Нечто сербское" - определяют
"Современные известия" общий "облик" миновавшего торжества, и как, по-
видимому, ни нелепо это уподобление, но оно все-таки недаром сорвалось с пера
г-на Гилярова-Платонова {2} <...>
В течение двух с половиною суток никто почти (за исключением И. С.
Тургенева, Ф. М. Достоевского) не сочел возможным выяснить идеалы и заботы, волновавшие умную голову Пушкина, при помощи равнозначащих забот,
присущих настоящей минуте; никто не воскресил их среди теперешней
действительности, а это-то, как увидим ниже, и было бы самым действительным
средством к выяснению всей обширности значения Пушкина. Напротив,
руководствуясь в характеристике его личности и дарования фактами,
исключительно относившимися к его времени, господа ораторы, при всем своем
рвении, и то только едва-едва, сумели выяснить Пушкина в прошлом, отдалили
227
это значение в глубь прошлого, поставили его вне последующих и настоящих
течений русской жизни и мысли. Привязанные, точно веревкой, к великому имени
Пушкина, они сумели-таки поутомить внимание слушателей, под конец торжеств
начавших даже чувствовать некоторую оскомину от ежемгновенного повторения
"Пушкин", "Пушкина", "Пушкину"!.. И чего-чего только не говорилось о нем! Он
сказочный богатырь, Илья-Муромец, да, пожалуй, чуть ли даже и не Соловей-
разбойник! Он летает на ковре-самолете, носится из конца в конец, из Петербурга
в Кишинев, в Одессу, в Крым, на Кавказ, в Москву. Пушкин - это возбуждение
русской музы, это незапечатленный ключ, Пушкин слышит дальний отзыв друга, бред цыганки, песню Грузии, крик орла, заунывный ропот океана. Пушкина
честят и славят всяк народ и всяк язык, но мы, русские, юнейшие из народов, мы, узнавшие себя в первый раз в его творениях, мы приветствуем Пушкина как
предтечу тех чудес, которые, может быть, нам "суждено явить" {3}. В течение
двух с половиной суток, почти без перерыва, публика слушала такие и подобные
уверения в гениальности, многосторонности, широте, теплоте и других
бесчисленных качествах этого гениального человека и его огромного дарования.
Хлопали, хлопали, наконец стали уже чувствовать утомление, когда на выручку
явились сначала И. С. Тургенев, а за ним и Достоевский.