— А у вас есть собака? — спросила Анютик.
— Да, — ответил он, — немецкая овчарка.
— Она слушается? — сказала я.
Алексей презрительно скосил рот:
— Девочка, даже если по улице будут ходить слоны, она будет смотреть только на меня.
В этот момент околачивавшийся рядом Лютер вдруг подпрыгнул и вцепился Алексею в лицо. Мы с Анютиком даже не успели вскрикнуть. Алексей вздохнул, ткнул Лютера кулаком в грудь, тот отлетел, и мы увидели разорванный в клочья нос кинолога. Кожа свисала лоскутками, из-под нее толчками выходила кровь, все вместе это напоминало тарелку со спагетти болоньез. Алексей вскочил со скамейки и, прижимая ладонь к носу, побежал со двора. Лютер, виляя хвостом, подошел к нам. Я выгребла из карманов остатки колбасы и отдала ему.
Вечером случился скандал. Маме позвонил Алексей и сказал, что в травмпункте ему наложили пятьдесят швов. Он потребовал моральную компенсацию в размере почему-то тридцати тысяч рублей, а иначе собирался подавать на нас в суд. Мама орала, что Лютера надо немедленно усыпить, мы с Анютиком рыдали. Толик мрачно курил, а потом сказал, что кинолог — мудак, и еще бы Лютер на него не кинулся, если его два дня не кормили. Мама на всякий случай плотно накормила Лютера.
На следующий день к нам пришла Марина Александровна, и я принесла ей винегрет с черным хлебом. Плавно потек рассказ о Нугзаре, с которым Марина Александровна трахнулась в купе поезда, следовавшего по маршруту «Москва — Батуми», и прервал его новый бросок Лютера, на этот раз он, к счастью, всего лишь прокусил ей щеку. Ситуация выходила из-под контроля. Лютер бросался без предупреждения и, что самое неприятное, сразу в лицо. Марину Александровну заткнуть было сложнее, чем Алексея, к тому же на ее сторону встала бабушка. Она сказала, что это просто хамство и дебилизм — чтобы педагог приходил в дом, а там его кусала такая вот беспардонная собака. Мама названивала каким-то своим знакомым в Ногинск, которые сто лет назад говорили ей, что у них там хозяйство и нужна сторожевая собака. В Ногинске никто не брал трубку. Толик сказал, что и он согласен — так дело не пойдет. Но все-таки Лютер — его любимец, он его на ладошке держал, как-то жестоко его сразу в Ногинск. Надо дать ему последний шанс, всем немножко успокоиться, может, и он тогда перестанет рвать людям морды.
Спокойствие длилось ровно неделю. В пятницу мама с Толиком праздновали годовщину своих романтических отношений. На столе были свечи, торт в форме сердца, салаты из кулинарии и мясная нарезка. Пили белое вино, причем настолько увлеченно, что к девяти вечера выпили две бутылки. На такие случаи в соседнем с нашим домом существовал «Ароматный мир», но там была загвоздка в виде кассирши. Одна кассирша была нормальная и легко отпускала бухло мне или Анютику, когда нас туда посылали, а другая почему-то артачилась. Мама с Толиком не знали, какая именно кассирша работает сегодня, и решили идти за вином самостоятельно, чтобы не терять время, на случай, если нас с Анютиком развернет эта недотраханная стерва.
Мама вошла в магазин, а Толик с Лютером на поводке ждали ее на улице. В зале действительно сидела плохая кассирша и зло косилась на маму, выбиравшую полусухое вино из ЮАР. Наконец мама с Толиком, обнявшись, пошли к подъезду под воркование бутылок в пакете, как Толик вдруг поскользнулся и упал. Ничего страшного, даже не ушибся, просто потерял равновесие. Однако этого хватило, чтобы Лютер бросился на него и чуть не прокусил ему горло. Толик увернулся, и собачьи челюсти сомкнулись на воротнике его куртки. Мама от неожиданности ударила Лютера пакетом по голове — тоже удачно: Лютер отскочил, а вино не разбилось. Они вернулись втроем домой, открыли новую бутылку, но нам с Анютиком стало понятно, что это конец. Мама принесла на кухню ноутбук, они что-то искали, а потом звонили. Я услышала, как мама спрашивает:
— А может, завтра лучше?
Толик сказал:
— Нет, завтра я протрезвею и не смогу.
Ближе к полуночи к нам приехали собачьи убийцы. Лютера затащили в кухню. Мама вышла оттуда, вытирая слезы, остался только Толик. Он сидел на табуретке, свесив руки и смотрел на пса, которому стягивали бинтом морду. Потом Лютеру сделали укол, он лег под стол, Толик закурил. Через пятнадцать минут все кончилось. Мама дала убийцам простыню, и они понесли по коридору к входной двери тело Лютера. С закатившимися глазами и высунутым красным языком. Мама с Толиком еще два раза ходили в магазин и так нажрались, что половину субботы лежали в кровати. На моей ноге появилось слово Ohr.
4
Анютик находилась в трехлетней ремиссии, ей исполнилось одиннадцать, и она два года как вернулась к обучению в школе. Она принимала по два миллиграмма залептина, а циклодор ей заменили на соли лития. Главной побочкой залептина оказался повышенный мышечный тонус, Анютик не могла сидеть на одном месте дольше минуты, и уроки по-прежнему были для нее мучением, хотя теперь и по другой причине. Я не принимала таблетки, но с сидением на месте и у меня были явные сложности, то же самое можно было сказать о Толике. Но если мы с Анютиком часами кружили по улицам, то он после смерти Лютера на улицу выходил неохотно и шатался у нас дома по коридору. Каждый день, с трех до пяти.
В любую погоду мы выходили из дома и проходили когда восемь, когда десять километров по городу. В основном, конечно, в своем районе. Мы знали всех местных психов, которые точно так же, как мы, носились по улицам только потому, что от неподвижности им крутило внутренности. Был дед со старым доберманом — эту парочку мы называли «восьмерка»: гуляя, дед и доберман выполняли сложный ритуал. Дед делал шаг, а доберман умудрялся подлезть ему под ногу, дед делал второй шаг, и доберман по траектории восьмерки выходил с другой стороны. Потом все повторялось. Еще были «сестры» — высохшие, бесплодные близняшки, которых мы всегда встречали в двух состояниях. Либо они шли, держась за руки, и что-то обсуждали, ажиотированно вскрикивая, либо обсуждение уже успело привести к скандалу, и они шли на расстоянии двух шагов, глядя в разные стороны. На их лицах читалась обида. Замыкал это сомнительное общество маленький, худой человек в черном берете, одновременно похожий на Бродского и Мандельштама. Он всегда ходил с синей хозяйственной сумкой, говорил сам с собой, шел ровно, а потом вдруг бросался бегом, непонятно куда и от кого.
Мой образ жизни не предполагал дружбы с девочками. Их дурацкие занятия были мне неинтересны, а разговоры скучны. По правде говоря, до тринадцати лет то же самое относилось к мальчикам, и я даже наивно надеялась прожить свою жизнь, не соприкасаясь с людьми. У меня не получилось.
В тринадцать лет начались месячные, а вместе с ними пришли неотвязные мысли о мужчинах и о том, чем с ними, при благоприятных условиях, можно заняться. Мне было глубоко плевать, о каких мужчинах мечтать, — любой, кого я встречала на улице, становился первым кандидатом в мои фантазии. Мальчик, старик, урод — все это меркло перед тем простым соображением, что у каждого из них есть член. Ночью, когда все в квартире затихали, мы с Анютиком подтаскивали к кровати магнитофон и настраивались на шоу Жени Шаден. Там обсуждались проблемы трансвеститов, проституция, какие-то мужики жаловались, что их подружки не дают им в зад, женщины звонили с целью узнать, нормально ли то, что вечером они выходят на трассу, останавливают машины и спрашивают водителей, не желают ли те минет? Мы истерически, до дрожи хохотали, прижавшись друг к другу, а утром еле могли разлепить глаза. Днем, когда бабушка уходила в магазин, мы звонили на секс-линию и, сколько позволяло время, слушали стоны операторш, которых якобы именно в этот момент кто-то яростно драл. В конце месяца приходили огромные счета, и начинался скандал, потому что мы молчали в тряпочку, а мама думала, что на секс-линию звонил Толик. Толику же было, по-видимому, наплевать, что о нем думали, и он не считал нужным защищаться.