Нестерпимо медленно он сложил тощие, как у скелета, руки в насмешливом подобии молитвы, и цепи тут же ослабли и рухнули на землю звено за звеном, подняв облако пыли.
— Быть может, вы покажете мне что-то новое, — произнесло существо и издало смех, похожий на шорох сухих листьев, пойманных на ветру.
Фабий посмотрел на Эйдолона.
— И вот это… этот персонаж будет моим палачом?
Лорд усмехнулся.
— Только если боги не благоволят тебе. — Его улыбка стала настолько широкой, что, казалось, разорвет дряблое лицо. — Хотя погоди, ты же не веришь в богов, верно?
Апотекарий скривился. Сморщенная тварь между тем приблизилась, подплыв к нему по воздуху с такой легкостью, будто весила не больше перышка.
— Держитесь от меня подальше или пеняйте на себя, — спокойно пригрозил Байл. — Я не намерен смиренно дожидаться смерти.
— Совершенство, Фабий, — прошептало существо таким голосом, словно песок зашуршал о камень. — Это твой порок. Страсть, блестящая, как чистый скальпель… Ах, до чего мне больно ощущать ее. Эйдолон обещал мне пышный банкет совершенства, и он сдержал свое слово.
— Так кто ты такой? Назовись.
— Я — обостритель желаний. Я — задающий вопросы. Я — Квестор.
— Никогда о тебе не слышал.
— Да конечно слышал, — отрезал Квестор. — Мы встречались много раз. И встретимся снова, прежде чем зайдет последнее солнце и Галактика навеки погрузится во тьму. Я был с тобой в храмах на Лаэре, и я же сидел у твоего локтя, когда твой сумрачный гений вырастил из питательного супа первых детей. Пусть ты меня и не видел, это не столь важно: я все равно был там и видел тебя.
Фабий почувствовал укол беспокойства, когда пустой взгляд пронзил его насквозь. Хирургеон задергался, словно разделяя его тревогу. Квестор улыбнулся — как скальпелем проскреб по кости — и снова затрещал. Мир, казалось, задрожал, одна за другой замолкли передачи датчиков в доспехах Фабия, и внутри будто стало душно. Резким движением апотекарий сорвал шлем.
Воздух в одно мгновение стал застойным и тяжелым, но если не от атмосферного давления, то от чего? Складывалось впечатление, будто мир каким-то образом остановился в своем вращении, а все остальное внезапно и необратимо застыло. Фабий огляделся. Прежняя окружающая краснота обернулась ржавой дымкой, а члены конклава Феникса обратились в статуи. Даже Эйдолон замер на месте, будто заледенел в миг злорадства. Алкеникс по-прежнему стоял напряженный, как сжатая пружина, готовый накинуться на него. Фабий обернулся; его дыхание фильтровалось в легких и клубами тумана выходило меж обветренных губ. Пот выступил бусинами, заледеневшими на лице. Он чувствовал себя переутомленным, словно бежал несколько дней кряду.
— Что ты сделал? — потребовал он ответа, но его слова разбились о тишину. — Какой-то колдовской фокус?
— Ничего столь грубого. Всего лишь мгновение, растянутое до предела. — Квестор подплыл ближе. — В моем восприятии время именно таково. Оно как коллекция вечных моментов, бесконечно медленно перетекающих один в другой.
— Но зачем?
— Это испытание. Момент истины, когда оба твоих сердца положат на весы против пера Феникса. Разве тебе не любопытно, каков результат?
— Отнюдь. Я знаю и свои заслуги, и свои преступления. У этого суда нет надо мной власти. — Фабий выпрямился, пытаясь замедлить пульс. Его мускулы напряглись под давлением чего-то невидимого. Он словно стоял на дне огромного океана, а вес бесчисленных тонн воды напирал на плечи, пытаясь заставить его склониться.
— О, алхимик, ты даже представить не можешь, какова власть этого суда. Ты совершил столь чудовищно элегантные преступления, что встревожились даже боги. Взгляни же сюда — и увидишь, что они пришли судить тебя, — слишком длинный палец Квестора показал наверх, и Фабий невольно проследил за ним взглядом. Он посмотрел на небо, откуда нечто глянуло на него в ответ.
Это было не лицо, ведь все лица имеют очертания и выступы, а то, что он видел перед собой, не имело ни того, ни другого. Оно простиралось всюду, словно было единым целым и с облаками, и с самим звездным небом. Пока облака клубились, будто складываясь в заботливую улыбку, нечто взирало на него не то глазами, не то далекими лунами, а может быть, огромными созвездиями. Оно изучало Фабия из непознаваемых далей, и он чувствовал, как зловещий взор впивается в него, пронизывая один слой бытия за другим. В этом взгляде были и боль, и удовольствие, агония и экстаз, неразделимые и неразличимые.