Словом, какой-то тотальный разгром.
И все-таки сегодня Фадеев, хотим мы того или нет, приобретает новую и даже несколько пугающую актуальность.
Шагнув в XXI век, мы еще не пережили, как оказалось, свой век XX. Прошлое не отпускает — или не хочет, чтобы мы его отпускали. Или это вообще не прошлое?
С распадом СССР Россия утратила южные и западные земли, но в литературе эта территория (назовем ее здесь «Большой Россией») по-прежнему едина. Украина, Кавказ, Средняя Азия — по-прежнему территория русской литературы. Слово оказалось долговечнее, крепче государства, и ничего с этим не поделаешь: не объявлять же Бабеля украинским писателем, а Искандера — абхазским! В литературном измерении не распались ни Российская империя, ни СССР. Они живы постольку, поскольку жива рожденная ими литература, а та — пока мы ее читаем, воспринимая именно как свою, а не как памятник ушедших культур.
Советская страна перешла в иное агрегатное состояние — эфирное, почти невесомое, но зато куда более устойчивое, потому что рукописи, по крайней мере опубликованные и прочитанные, действительно не горят или горят очень неохотно. Коллективные представления, сознательные или бессознательные, которые порой называют проявлениями «имперской ностальгии», — не фантомные боли в утраченных конечностях. Это естественные ощущения человека, живущего не только здесь и сейчас, но во всем территориальном и хронологическом пространстве самовоспроизводящейся русской культуры. Можно сказать, что территория «Большой России» — не в юридическом или административном, а в культурном, ментальном смысле — по-прежнему принадлежит нам, но лучше сказать иначе: это мы по-прежнему принадлежим этой территории, кто бы ее в данный момент ни контролировал, кому бы в ее пределах ни ставились или рушились памятники и в честь кого бы ни назывались улицы ее городов. Улицы переименовать легко. Переродить культуру куда сложнее — корни ее матрицы глубже и жизнеспособнее, чем кажется.
События сегодняшних дней на так называемом постсоветском пространстве показывают: живо многое из считавшегося давно умершим. Минуло столетие, утрамбованных которым судеб и событий хватило бы на несколько веков, но в нас самих изменилось немногое. Система координат осталась прежней. Есть тревожное ощущение так и не пережитой нами Гражданской. Живы красные, живы белые, живы зеленые. Живы приморские партизаны и молодогвардейцы Донбасса. Наш XX век продолжается. По отношению к его ключевым узлам и фигурам мы безошибочно выявляем «своих» и «чужих».
Книги Фадеева можно любить или не любить — важнее другое: они живы.
В фадеевских текстах обнаруживаются поразительные, необъяснимые пересечения с сегодняшней реальностью, открываются новые смыслы, о которых не мог знать сам автор. Книги Фадеева взаимодействуют с современной действительностью и подпитываются от нее энергией. Они по-прежнему — о нас. Их, почти похороненных нами, воскрешает сама жизнь.
Фадеев не знал, что окажется пророком. Его книги дописывает сама реальность — лучший из возможных соавторов. У них появляется надтекст, они перерастают самих себя и авторский замысел. Говоря словами самого Фадеева, это до сих пор еще не остывшие куски металла. Сначала Фадеев «шел за жизнью», теперь — когда сам он уже более полувека как неживой и четверть века как полузабытый — жизнь пошла за его текстами, доказывая единородность того и другого.
«Разгром» и «Молодая гвардия» четко рифмуются с современностью. Если «Разгром» дописывался в 2010 году «приморскими партизанами», то «Молодая гвардия» — Луганской народной республикой в 2014-м и позже.
Казалось, партизаны и молодогвардейцы — «тогда» и «там», оказалось — сейчас и здесь. От прошлого к будущему ходит гулкое эхо, доказывая: все на самом деле происходит сейчас, минувшее едино с еще не случившимся. Все они рядом: Левинсон и Сухорада, молодогвардейцы и ополченцы Новороссии. Жизнь подражает литературе, не только фиксирующей, но и программирующей реальность.