Нет, девочка хорошая. Самостоятельная и уверенная в себе крепышка. Правда, с соседями не здоровается. Но это ладно, подрастет, сама разберется, с кем стоит здороваться, с кем нет, это ладно.
Да, но что характерно, Миша что-то такое считал, сестренку родители любят, и она для них буквально свет в окошке, а его нет, не любят. И, видать, обижался.
Вот такой, значит, семейный расклад.
Дочка отца только радовала, а сын не только радовал (учится хорошо, скоро начнет зарабатывать и навсегда соскочит с отцовской шеи), но и огорчал своим внешним видом.
И как ты его ни просишь, ну не позорь ты родителей, приведи голову в божеский вид, все горох в пустую стену. И Василий Павлович не раз грозил сыну: не пострижешься добровольно, я тебя оболваню, будешь, к примеру, спать, и я тебя оболваню.
И вот как-то летом решил Василий Павлович обещание выполнить. Ну, обычно Миша приходил поздно (если лето, то отчего и не поболтаться с друзьями), но тут как-то пришел раненько, малость послушал музыку и затих. Спит, сообразил Василий Павлович. Да, а жена в это время стирала в ванной. Он вооружился ножницами и приоткрыл дверь в комнату сына (нет, хорошо живут люди, три комнаты на четверых, и у паренька своя комната), дверь чуть пискнула, и Василий Павлович малость попроклинал ее и ругнул себя — ведь собирался смазать петли, но поленился. Ну, ладно. Сын лежал в трусах и в майке, вытянув руки по швам. Он спал. Одеялом он не накрывался — ему жарко. Василий Павлович решил проверить, спит ли сын, и он на цырлах прошелся по комнате. Да, а ножницы в руке, рука за спиной, такая была заготовка: если сын спросит, чего надо, батя, ответит, ножницы ищу, ага, вот они, руку протянет к столу и покажет ножницы — ага, вот они. Но сын спал. Василий Павлович, значит, на цырлах подошел к окну, штору зачем-то отодвинул, ну, любопытно вроде того человеку знать, что там за окном. А за окном известно что — белые ночи разливаются, ну, если июнь стоит повсеместно. Сын спал.
Да, надо подчеркнуть, Василий Павлович был трезвый. Ну что стеклышко в космическом микроскопе, и это надо подчеркнуть. И он осторожно, чтоб не стрельнул ни один суставчик, опустился на колени перед койкой сына и протянул руку с ножницами к волосне. Понятно, на что рассчитывал: всего остричь не удастся, сын проснется, а вот отхватить клок и оболванить так, чтоб сыну некуда было деваться помимо парикмахерской — это да. Даже и дыхание задержал. Волновался. Он понимал: если сын проснется, крик будет большой. Когда клок отхватит, тогда другое дело, можно и потерпеть ругань сына. Что Миша не осмелится поднять руку на отца, Василий Павлович не сомневался. И он чикнул ножницами и отхватил клок у шеи.
И только хотел чикнуть еще раз, как заметил, что сын смотрит на него. В том и дело, что сын, не шевелясь, смотрел в упор на отца. И не спросоня смотрел, но ясным взглядом. Так смотрят на какую козявку, к примеру божью коровку, а интересно знать, что ты сейчас еще сделаешь, и этот ясный взгляд обозначал, что сын все понял про отца, и Василию Павловичу вдруг стало так стыдно, словно его застали за кражей или за каким поступком из жизни человека, и он совсем лишился понимания от этого стыда, и уже вовсе не понимая, что делает, бросил ножницы на пол и сдавил двумя руками горло сына. И не отпускал.
И что характерно, сын очень странно повел себя. Он как бы смирился, что отец сейчас его задушит. Более того, он как бы ожидал, что отец когда-нибудь задушит его, и заранее смирился с этим. Иначе не понять, почему он повел себя таким нездоровым образом: не отбивался и не трепыхался, и это, признать надо, очень странно. Всякий человек, а тем более человек молодой, все же недовольно отбивается, когда его душат. Василий Павлович потом говорил, если б сын его пнул, он враз бы пришел в сознательное понимание.
Но в том и дело, что Миша лежал, смиренно вытянув руки, словно бы это и не сын родной, а восковая кукла из музея. И он вдруг захрипел. И Василий Павлович враз пришел в сознательное понимание и разжал руки. И склонился над сыном — тот не дышал. Да, удавил родного сына. И Василий Павлович дрожащим голосом окликнул: Миша, Миша, а тот ни гу-гу.
Василий Павлович бросился в большую комнату и дрожащей рукой набрал ноль-три, «скорую помощь» то есть, но там было занято и занято, гады, ругнулся Василий Павлович, человек умирает, а у них занято и занято, и он бросился к сыну, влетел в комнату и увидел, что сын смотрит на него, тебе чего, спросил зло, все ли в порядке, хотел узнать, ну ты, батя, совсем офигел, совсем ку-ку, влетаешь в комнату, когда я сплю.